1970 г.
Три поэмы, три поэтических свидетельства о важнейших, переломных событиях в истории нашего народа...
Об историзме творчества Твардовского, о взаимоотношениях его с действительностью, со своим временем и пойдет главным образом речь в этой статье (1).
Начать можно с одной автобиографической выдержки. Она дает представление о той почве, на которой вырос Александр Трифонович Твардовский как человек и поэт. "Родился я,- пишет он,- в Смоленщине, в 1910 году, 21 июня, на "хуторе - пустоши Столпово", как назывался в бумагах клочок земли, приобретенный моим отцом, Трифоном Гордеевичем Твардовским, через Поземельный крестьянский банк с выплатой в рассрочку. Земля эта - десять с небольшим десятин - вся в мелких болотцах-"оборках", как их у нас называли, и вся заросшая лозняком, ельником, березкой, - была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святости. И нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле - нашему "имению", как в шутку и не в шутку называл он свой хутор... Отец был человеком грамотным и даже начитанным по-деревеиски. Книга не являлась редкостью в нашем домашнем обиходе. Целые зимние вечера у нас часто отдавались чтению вслух какой-либо книги. Первое мое знакомство с "Полтавой" и "Дубровским" Пушкина, "Тарасом Бульбой" Гоголя, популярнейшими стихотворениями Лермонтова, Некрасова, А. К. Толстого, Никитина произошло таким именно образом". ("Автобиография".)
Так соединились уже в раннем детстве поэта, образовывая его сердце и ум, формируя строй представлений и первоначальный жизненный опыт, две стихии, две культуры: бытовой крестьянский уклад и книга.
Деревне Твардовский обязан не только давними, детскими "радостями и тяготами", но и многими устойчивыми чертами своего творчества. Оттуда вынес будущий поэт свою любовь к родной природе, узнанной по-деревенски, вблизи, во всех ее состояниях и переменах,- одно из главных слагаемых того чувства родины, которое с такой силой выразилось и в "Теркине", и в "Доме у дороги", и в "За далью - даль", и во многих стихотворениях Твардовского, и в его прозе. Не случайно именно с памятью о детстве связаны и многие из лучших его "пейзажных" страниц. Например, такая:
Полдень раннего июня
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист.
Лист к листу, листом прикрытый,
В сборе лиственном густом
Пересчитанный, промытый
Первым за лето дождем.
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
И в истоме птицы смолкли...
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла...
("Василий Теркин")
Оттуда же, из отцовского "имения",- свойственное Твардовскому крестьянски-конкретное понимание земли. Земля в его стихах разная: то теплая и легкая - летняя, то уже остывшая - осенняя, то зимняя, промерзшая "на два метра глубиной". Здесь она "крошится, как пирог,- хоть подбирай и ешь"("Страна Муравия"), там глыбится "сырой тяжелой глиной"("Дом у дороги"). У нее есть не только свой цвет, тоже разный, но и запах ("Тем же родным, незабытым пахнет земля по весне..."). Чтобы так чувствовать землю, надо видеть ее глазами крестьянина, который на ней работает. А написать простую строчку "От окопов пахнет пашней... "("Василий Теркин") можно, лишь соединив опыт хлебороба и солдата.
Не раз скажется в творчестве Твардовского и доскональное, не приобретаемое никаким сознательным изучением знание всех сторон крестьянского быта. Прочтите под этим углом зрения хотя бы стихотворение "Гость" (1933), которым обычно открываются издания его лирики и которое представляет собой как бы краткий первоначальный набросок "Страны Муравии". Нужно по-крестьянски ощущать деревенское время, чтобы жаркий полдень сенокосной поры вызывал в памяти не только самую уборку сена, но и поле "с молочным, только налитым, зерном", и лежащих "телят в загоне летнем" (скот в это время выгоняют лишь на утренние и вечерние часы). Нужно знать испокон веков сложившееся в крестьянстве разделение труда, чтобы герой мог так попросить своего гостя о помощи: "Для развлеченья малость подгребешь". "Для развлеченья", потому что грести сено - это "бабья"работа на сенокосе. И конечно же, нужно было не раз и не два "самому пройти с косой", чтобы описать косьбу так, как описана она, например, в поэме "Дом у дороги":
Трава была травы добрей -
Горошек, клевер дикий,
Густой метелкою пырей
И листья земляники.
(Любопытно, что и в этом мимоходном перечне эстетика идет об руку с крестьянским опытом: сельский хозяин знает, что эти травы действительно дают самое лучшее сено.)
И ты косил ее, сопя,
Кряхтя, вздыхая сладко,
И сам подслушивал себя,
Когда звенел лопаткой:
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой -
И мы домой.
Таков завет и звук таков,
И по косе вдоль жала,
Смывая мелочь лепестков,
Роса ручьем бежала.
Покос высокий, как постель,
Ложился, взбитый пышно,
И непросохший сонный шмель
В покосе пел чуть слышно.
И с мягким махом тяжело
Косье в руках скрипело.
И солнце жгло, и дело шло
И все, казалось, пело:
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой -
И мы домой.
Косьба - работа нелегкая, не забава, тяжесть ее, читая эти строки, ощущаешь почти физически. И вместе с тем в нашей литературе, издавна отличавшейся вниманием к деревне, не много наберется страниц, где красота и радость земледельческого труда были бы выражены с такой же поэтической убедительностью и так полно, без малейшей "утечки" чувства передавались бы читателю.
Можно полагать, что именно деревня, где человек чуть ли не с младенческого возраста становился не только свидетелем, но и участником самых различных работ, дала будущему поэту в высокой степени свойственную ему способность видеть, понимать и ценить всякое подлинное умение и мастерство: верность опытного глаза, умелость рабочих рук, мудрую и изящную точность их движений. "Он ловко подхватил кирпич левой рукой, которая до сих пор у него так и была "всухe", подбросил его, укладывая на ладони, и, легонько, точно яйцом об яйцо, тюкнув по нему молотком, выколол то, что надо. Так же у него получилось и с другим, и с третьим, и со всеми кирпичами, только иные он обкалывал не с одного, а с двух и больше осторожных ударов". Так работает старый печник Егор Яковлевич из рассказа Твардовского "Печники" (1958); но можно наряду с ним вспомнить и знаменитого плотника деда Данилу, и Теркина в той сцене, где он сначала поправляет старику солдату пилу, а потом и часы, простоявшие "с той войны", и немало других мастеров.
Читая Твардовского, ясно чувствуешь, что почва, в которую уходит своими корнями его талант художника,- это мир людей труда, тех людей, которые строят дома, кладут печи, выращивают хлеб - делают то, без чего невозможна человеческая жизнь. Они, эти корни, уходят не в фольклор сам по себе, как подумалось в свое время некоторым критикам, когда они прочли "Страну Муравию", а глубже, в то, что составляет жизненную основу и самого фольклора,- в толщу крестьянского уклада, в глубины народного трудового и нравственного опыта. Речь идет об органическом наследовании поэтом определенной культуры.
Понятие "культура" мы порой употребляем суженно, относя к нему лишь то, что связано с просвещением и индивидуальным творчеством.
Между тем, скажем, русская национальная культура - это не только "Евгений Онегин" или полотна Репина, но и народные сказки, и ритуал старой свадьбы, и колодец с журавлем, и удобная для руки форма косья, рубанка, топорища, и крестьянский календарь сельскохозяйственных работ... Не будет преувеличением сказать, что эта древняя крестьянская культура (и пожалуй, в дооктябрьской России только она) была соизмерима с той великой, всемирно авторитетной культурой, которую создала русская интеллигенция. На скрещении, на пересечении двух названных культур, до поры до времени разобщенных, и возник, обогащенный революцией, тот новый, исторически своеобразный тип культуры, который нашел свое воплощение и в поэзии Твардовского.
Знаменательно, что звание "крестьянского поэта", на которое у автора "Страны Муравни", казалось бы, больше прав, чем едва ли не у любого другого из русских поэтов, к нему, тем не менее, не пристало. Более того, справедливо говоря об общенациональном значении поэзии Твардовского, иные критики нередко вообще упускают из вида то особое качество ее народности, которое связано с деревенским происхождением поэта и проявляется во всем том, о чем говорилось выше. И уже решительно всеми (особенно после "Теркина") признается полная свобода Твардовского от какой бы то ни было "крестьянской ограниченности", провинциальности, "хуторянства".
Что уберегло его от этой опасности? Что позволило ему, не обрывая своих деревенских корней, вырасти в крупнейшего поэта современной, советской, индустриализированной России? Прежде всего, конечно, талант, каким был он наделен от природы,- если понимать под талантом не только саму по себе способность к поэтическому творчеству, но - шире - весь тот особый склад души, который непосредственно и прямо приобщает поэта к сути времени, к тому главному, чем в данный момент живет его народ. Следует также учесть направление и характер тех общих исторических процессов, в которые вовлечена была и эта частная человеческая судьба.
Прежде всего, надо иметь в виду характерное для XX века вообще и для советских лет в особенности небывало широкое приобщение деревни к книге, к городской культуре. Тому поколению "крестьянских детей", к которому принадлежал Твардовский, суждено было впервые в отечественной истории преодолеть барьер, веками отделявший их от просвещения и цивилизации. Вполне естественно, что многие из них учились с такой жадностью, какая давно уже была незнакома детям из "образованных сословий".
Волненью давнему парнишки
Доступна полностью душа,
Как вспомню запах первой книжки
И самый вкус карандаша...
Всем, чем к земле родной привязан,
Чем каждый день и час дышу,
Я, как бы ни было, обязан
Той книжке и карандашу;
Тому ребячьему смятенью,
С каким касался их рукой
И приступал к письму и чтенью -
Науке первой городской.
("За далью - даль")
Естественно и другое: в многоголосье городской книжной культуры особенно близка и родственна этому поколению оказалась та демократическая, проникнутая духом подлинной народности традиция XIX века, которая, если говорить о литературе, шла от Пушкина и Лермонтова к Тургеневу и Некрасову, Чехову и Льву Толстому.
Приобщение к ней пошло на пользу, если можно так выразиться, обеим сторонам. Что касается самой этой пушкинско-некрасовской традиции, то на новой социально-исторической основе, обогащенная непосредственным опытом масс, поднятых революцией к активному историческому творчеству, она получила новое неожиданное продолжение и развитие. С другой стороны, для новых литературных сил приобщение к столь мощной и высокой традиции (а через нее - к культурным ценностям поистине мирового уровня) уже само по себе могло служить хорошим средством против узости и провинциализма.
Большие изменения произошли и в положении крестьянства среди других общественных слоев. Когда благодаря ускоренной индустриализации начался быстрый рост городов, он происходил в основном за счет деревни. Город вбирал в себя деревенское пополнение, растворял его в себе. Преобладающую часть населения современного города (вероятно, не менее трех четвертей) составляют выходцы из деревни, их дети и внуки. Это относится ко всем категориям горожан.
Кто вышел в море с кораблем,
Кто реет в небе птицей,
Кто инженер, кто агроном,
Кто воин на границе,
По всем путям своей страны,
Вдоль городов и пашен,
Идут крестьянские сыны,
Идут ребята наши.
("В поселке")
Собственно говоря, крестьянства в традиционном смысле этого слова - с "властью земли" над человеческой душой, со своей особой культурой и веками складывавшимся укладом быта - такого крестьянства у нас сегодня уже не существует. Однако, исчезая как особый класс и особая культура, оно в то же самое время, если можно так выразиться, расширилось, разрослось в народ. В этом смысле пятидесятилетняя история советского крестьянства есть, по сути дела, история страны, история всего нашего общества в целом. Но если это так, значит, сам исторический ход вещей способствовал тому, чтобы талантливый деревенский парнишка мог стать общенациональным, народным поэтом.
Способствовала этому и личная биография Твардовского, в наиболее существенных моментах обусловленная "биографией" страны. "Может быть, самым решающим и значительным" периодом в своей литературной судьбе поэт считает годы коллективизации, которую он приветствовал с энтузиазмом недавнего сельского комсомольца. Ни объективные трудности ускоренной перестройки деревни, ни известные "перегибы" того времени (много позднее, уже в шестидесятые годы, эта тема отразится в прекрасном лирическом цикле "Памяти матери") не могли охладить этого искреннего энтузиазма. "Отрываясь от книг и учебы (2),- пишет он в "Автобиографии",- я ездил в колхозы в качестве корреспондента областных газет, вникал со страстью во все, что составляло собою новый, впервые складывающийся строй сельской жизни, писал статьи, корреспонденции и вел всякие записи, за каждой поездкой отмечая для себя то новое, что открылось мне в сложном и величественном процессе колхозной жизни".
Все четыре года Великой Отечественной войны Твардовский провел на фронте. Там, на дорогах войны, среди многих других его произведений в стихах и в прозе, печатавшихся в военных газетах, рождалась и поэма "Василий Теркин" ("Книга про бойца"), еще до завершения своего принесшая автору поистине всенародную любовь и славу. Позднее, когда вся книга вышла отдельным изданием, она была удостоена Государственной премии. Государственными премиями были отмечены также поэмы "Страна Муравия" и "Дом у дороги", а поэма "За далью - даль"-Ленинской премией.
Послевоенное двадцатипятилетие, особенно пятидесятые и шестидесятые годы, заполнены в жизни Твардовского весьма плодотворной творческой деятельностью (поэмы "Дом у дороги", "За далью - даль", несколько крупных стихотворных циклов, книга прозы "Родина и чужбина" и др.).
Еще в середине пятидесятых годов, вспоминая и обдумывая пережитое, Твардовский написал выразительные в своей сдержанности строки - благодарность жизни, которая не обошла его своими дарами:
И столько в сердце поместила,
Что диву даться до поры,
Какие жесткие под силу
Ему ознобы и жары.
И что мне малые напасти
И незадачи на пути,
Когда я знаю это счастье -
Не мимоходом жизнь пройти.
Не мимоездом, стороною
Ее увидеть без хлопот,
Но знать горбом и всей спиною
Ее крутой и жесткий пот.
("За далью - даль")
Сегодня, накануне своего шестидесятилетия, поэт мог бы с еще большим правом повторить эти слова.
В жизни любого народа - даже оставаясь в пределах одной и той же общественной формации - можно выделить разные периоды, разные ступени. У каждого из таких периодов свои неповторимые особенности: свое соотношение социальных сил, свой уровень материальной обеспеченности и культуры масс, свои генеральные проблемы. Всем этим, в свою очередь, создается определенная духовная атмосфера, которую образуют наиболее распространенные и типичные для данного исторического момента идеи, вкусы, нравственные нормы, то или иное сочетание в настроениях и в поведении людей социальной активности и равнодушия, веры и скепсиса, мажора и минора. Этот "дух времени" растворен в крови художника, направляет, "настраивает" определенным образом его глаз и слух. И когда тот берется за кисть либо за перо, то вольно или невольно он переносит на холст или страницу рукописи дух своей эпохи, те реальные настроения, которыми живут его современники. Чем полнее и глубже выражает он свое время, тем полнее и глубже народность его искусства.
Народность поэзии Твардовского (факт, давно признанный всеми) различные исследователи понимают по-разному. Для одних она определяется особыми качествами поэтического языка Твардовского, его классической ясностью, живостью и богатством. Для других - созданием таких удивительно емких национальных типов, как Никита Моргунок или Василий Теркин. Для третьих - гуманизмом, демократизмом и правдивостью его творчества. Все это справедливо, но ко всему этому следует прибавить еще одну черту, едва ли не решающую,- способность жить именно теми думами, чувствами, настроениями, которыми в данное время живет большинство народа, и это господствующее умонастроение, это народное отношение к миру превращать в поэзию. Такая способность не есть просто "умение": это неотъемлемое свойство творческой личности.
По книгам Твардовского можно изучать историю народных чувств, историю общественных явлений на протяжении вот уже четырех десятков лет - с начала 30-х годов до наших дней. Три поэмы, помещенные в этой книге, относятся к первой половине этого сорокалетия.
Не только по теме - коллективизация, внутренняя перестройка крестьянина на пути от единоличности к колхозу,- но и по тому, как эта тема решается, по тону, по мироощущению "Страна Муравия" - детище тридцатых годов. Она писалась в те годы (1934-1936), когда уже позади были и бурная весна 1930 года, и трудности первых колхозных лет. Жизнь на глазах налаживалась. В городе отменены были хлебные карточки, введенные в начале первой пятилетки; в сельской лавке вновь появились ситец и керосин. И в то же время по-прежнему быстрыми темпами шла индустриализация страны; завершалась коллективизация; в 1934 году было осуществлено всеобщее начальное, а в городе - семилетнее образование. Дух захватывало от этих стремительных перемен, и до счастливого, солнечного завтра уже, казалось, можно было дотянуться рукой. Любые лишения и жертвы выглядели на этом фоне оправданными, любые трудности - временными и мелкими, любые сомнения - недопустимыми и попросту смешными. Здесь, в этом непосредственном, почти физическом ощущении хода собственноручно творимой истории,- глубокая жизненная основа того социального оптимизма, который составлял едва ли не самую яркую и определяющую черту общественного сознания 30-х годов. Без учета этих обстоятельств мы не сможем сегодня правильно понять и оценить "Страну Муравию".
Поэма писалась молодым человеком, весь строй социальных чувств и понятий которого был сформирован революцией и Советской властью. Вместе с тем она писалась человеком, близко, не с чужих слов знавшим деревню периода сплошной коллективизации, впечатления которой глубоко запали ему в душу. Отсюда - своеобразное сочетание в "Стране Муравии" непосредственных жизненных наблюдений автора и тех общих идей, в духе которых эти наблюдения им тогда осмыслялись.
Правдив и глубок образ центрального героя поэмы. Мы видам перед собой человека доброго, доверчивого, тихого, склонного к мечтательности. Он застенчив, не боек в речах; терпелив и безропотен в беде; он из тех, кто, по пословице, семь раз отмерит, прежде чем отрезать. Это живая личность и в то же время емкий художественный тип: в каждом слове и жесте Никиты Моргунка виден крестьянин, и притом русский крестьянин. Ничего необычного нет и в тех противоречивых чувствах, которые владеют им на распутье "великого перелома".
В литературе 30-х годов колебания и сомнения крестьянина эпохи коллективизации нередко изображались лишь как следствие его несознательности и собственнических инстинктов. Отдавая себе отчет в масштабах и глубине совершающегося исторического переворота, молодой поэт гораздо серьезнее относится к переживаниям своего героя, внимательно всматривается в мотивы его поведения.
Да, Никите трудно отдать в колхоз своего коня. Но может ли быть легким для него этот шаг, если, как скажет в поэме другой крестьянин, "за грудь, за складку вдоль спины, за вороную масть полжизни плачено", если конь для Никиты не только основа хозяйства, но и друг, с которым он держит совет по самым важным вопросам своего бытия, предмет гордости и отрадной заботы, самая любимая, самая неиссякаемая тема в разговоре с любым встречным? И разве только средство к существованию, которое можно с успехом заменить другим, лучшим средством, видит Никита в своем единоличном хозяйстве? Нет, он любит это хозяйство, любит блюсти в нем порядок, любит и ценит - может быть, превыше всех остальных благ - свою хозяйскую самостоятельность; "И никого не спрашивай, себя лишь уважай. Косить пошел - покашивай, поехал - поезжай". Поэтому и всякая крестьянская работа - работа на себя, где сам он и распорядитель и исполнитель,- сколь бы ни была она тяжела, в полной мере открывает ему свою поэзию, доставляет удовлетворение и радость. После целого дня молотьбы он не может отказать себе в удовольствии тотчас же провеять "набитый за день хлеб".
Кидай по горсточке одной
Навстречу ветерку,
И полумесяц золотой
Ложится на току.
Кидал бы так за возом воз
До нового утра,
И полумесяц бы все рос
И рос бы, как гора...
Пусть о том, "чтоб хлебу на год вволю быть, за сало салу заходить", Никита пока только мечтает, его привязанность к единоличному существованию далеко не исчерпана, тем более что еще так недавно купил он коня, так недавно - благодаря революции и Советской власти - получил в достатке землю и возможность без помех самостоятельно хозяйствовать на ней. "И при хозяйстве, как сейчас, да при коне - своим двором пожить хоть раз хотелось мне",- доверительно и горячо говорит он в своем мысленном обращении к Сталину.
Это обращение, вместившее в себя "все, что на душе берег, с чем в этот год заснуть не мог, с чем утром встал и на ночь лег, с чем ел не впрок и пил не впрок", представляет собой, без сомнения, одну из наиболее важных, исторически содержательных и поэтически сильных страниц поэмы:
- Товарищ Сталин!
Дай ответ,
Чтоб люди зря не спорили:
Конец предвидится ай нет
Всей этой суетории?..
И жизнь - на слом,
И все на слом -
Под корень, подчистую,
А что к хорошему идем,
Так я не протестую...
Это добавление, несколько неожиданное после таких слов, как "жизнь на слом", не нужно считать неискренним. Моргунок и в самом деле привык признавать авторитет партии и Советской власти. И когда ему говорят, что колхозный строй больше отвечает интересам крестьянства, Никита готов поверить. Но его согласие остается пока еще поверхностным; оно еще не стало убеждением, не подкрепилось его личным опытом и тем более не успело перебороть его прежних представлений, привязанностей, жизненных идеалов.
Пожить бы так чуть-чуть...
А там -
В колхоз приду,
Подписку дам!
И с тем согласен я сполна,
Что будет жизнь отличная,
Но у меня к тебе одна
Имелась просьба личная.
Вот я, Никита Моргунок,
Прошу, товарищ Сталин,
Чтоб и меня и хуторок
Покамест что... оставить.
И объявить: мол, так и так,-
Чтоб зря не обижали,-
Оставлен, мол, такой чудак
Один во всей державе...
Как живо вырисовывается в этой "речи" весь Никита - с его робостью и простосердечием! И как много говорит она-и содержанием и тоном своим - о крестьянине периода коллективизации, о напряженности тех внутренних конфликтов, через которые он должен был пройти, о самом этом времени, столь выразительно названном эпохой "великого перелома"!
Основная социальная идея поэмы реализуется в сюжете: Никита Моргунок отправляется на поиски бесколхозной страны Муравии, но все, решительно все, что он видит, с чем сталкивается по дороге, убеждает его в преимуществах колхоза перед единоличным ведением хозяйства, толкает к отказу от прежних представлений и к решению вступить в артель. При этом (на что в поэме сделан особый упор) убедительно показанная красота и поэзия артельного, коллективного труда успешно спорит в его сознании с тихими радостями единоличного хозяйствования.
Давая возможность легко и естественно ввести в повествование целую вереницу разнообразных, живыми красками написанных картин деревенской нови - от посевной до обмолота и от мрачной гулянки выселяемых кулаков до веселой свадьбы колхозного тракториста,- сюжет этот явился для автора поистине счастливой творческой находкой. Он, конечно, во многом условен: какой крестьянин, бросив дом и хозяйство, уедет "в белый свет" искать некую неведомую страну мужицкого счастья, да еще в рабочую, весеннюю пору! Но это заведомая поэтическая условность, во-первых, глубоко содержательна: путешествие Моргунка есть как бы материализация того духовного пути, который, по мысли автора, приводил крестьянина в колхоз. А во-вторых, переключение духовных исканий героя в бытовой, предметный план проведено было молодым поэтом с такой тонкостью и художественным тактом, что при всей своей необычности затея Никиты отнюдь не выглядит неправдоподобной. Обилием, а главное - высокой точностью бытовых и психологических подробностей сюжет поэмы, как и все повествование в целом, прочно удерживается на грани непосредственного правдоподобия и символической условности не в ущерб ни одному из этих начал.
Следует, правда, заметить, что объективное развертывание сюжета (Никита едет без определенного маршрута, наблюдает, сравнивает, и сама жизнь отвечает на его сомнения и вопросы) не вполне выдержано автором: разными способами и подчас довольно-таки явно он помогает своему герою, подталкивает его в желаемом направлении. Это сказывается, например, в излишней прямолинейности, с какой в дорожных встречах Никиты проведено противопоставление жизни единоличной и колхозной. В единоличных Островах "ни крыши целой, ни избы, что угол - то дыра. И ровным счетом - три трубы на тридцать три двора". Напротив, новая жизнь деревни повсеместно предстает в поэме такой зажиточной, радостной и красивой, такой свободной от каких бы то ни было трудностей и противоречий, какой она, вероятно, не так уж часто бывала тогда в действительности. Будь Острова не столь унылы и беспросветны, а колхозная новь не столь однородна в своем превосходстве над ними, "перевоспитание" Моргунка пошло бы, надо думать, гораздо медленнее и труднее...
Подобная облегченность в осуществлении авторского замысла, лишь отчасти мотивируемая условностью сюжета, не была отмечена критикой тридцатых годов, и, думается, не случайно: нужна была определенная историческая дистанция. Но с тем большей рельефностью выступает для нас то, что составляет наиболее сильную сторону поэмы Твардовского, ее подлинную основу - образ крестьянина эпохи коллективизации. Историческая содержательность этого образа осознается сегодня, в свете опыта истекших десятилетий, едва ли не полнее, чем прежде, а переживания Никиты Моргунка рождают едва ли не более сильный сочувственный отклик, чем при первом знакомстве с ним читателя.
Если "Страна Муравия" со всем, что в ней есть - с трудными думами Никиты, с искренним и потому до сих пор заразительным оптимизмом ее колхозных картин,- могла быть написана лишь в тридцатые годы, то "Книга про бойца" (1941-1945) могла родиться лишь на войне.
Дело не только в теме, и до сих пор не сходящей со страниц нашей литературы, и не только в полноте и точности, с какой запечатлены здесь обстоятельства солдатского быта, переживания фронтовика - от любви к родному краю до окопной привычки спать в шапке. Книгой своего, военного времени поэму Твардовского делает прежде всего органическая и многосторонняя связь ее содержания и художественной формы с тем неповторимым состоянием народной жизни и общественного сознания, которое было характерно для периода Великой Отечественной войны.
Гитлеровское нашествие означало смертельную угрозу самому существованию нашего общества, нашего народа. Перед лицом этой угрозы, под страшной тяжестью обрушившегося на страну великого бедствия все заботы и проблемы мирного времени должны были отступить на второй план. И самой глубокой особенностью этого периода было единство. Единство всех слоев советского общества, единство народа, партии и государства, единство всех наций и народностей, населяющих нашу страну. Любовь к Родине и тревога за нее; обостренное ощущение родства со всем советским народом; ненависть к врагу; тоска по родным и близким; скорбь о погибших; воспоминания и мечты о мире; горечь отступления в первые месяцы войны, гордость растущей силой и успехами наших наступающих войск; наконец, счастье великой победы - эти чувства владели тогда всеми. И хотя эта, так сказать, "общенародность" чувств отнюдь не исключала в людях побуждений и переживаний сугубо индивидуальных, на первом плане у всех было то, о чем автор "Теркина" сказал такие простые и такие единственные, всем запомнившиеся слова:
Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Поэтическим выражением этих общенародных чувств, этого небывалого единства народного духа как раз и явилась поэма Твардовского. По точному замечанию одного из читателей, она целиком состояла "из тех самых мыслей, которыми живет и думает каждый из нас в дни войны". И когда, например, Василий Теркин говорил своим товарищам-бойцам о том, что
...Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят, -
эти слова могли повторить вместе с ним и уральский сталевар, и сибирская колхозница, и белорусский партизан, и ученый в блокадном Ленинграде.
Духу времени, его насущным потребностям отвечал и характер героя книги.
Давно отмечена исключительная емкость этого характера, соединившего в себе свойства, которые во все времена и у всех народов были присущи людям труда, с теми чертами, что так характерны именно для русского человека: добродушие, терпение, способность "принимать все как есть" и с юмором переносить любые невзгоды. Вместе с тем едва ли правы те критики, которые утверждают, что в Теркине воплотились чуть ли не все отличительные признаки русского национального характера. Не говоря уже о том, что герой поэмы свободен от каких бы то ни было ощутимых недостатков, он, в отличие от многих других положительных героев русской классики, не ищет смысла жизни - ему "ясно все до точки. Надо, братцы, немца бить, не давать отсрочки",- черта весьма характерная для времени, когда все физические и духовные силы народа были сосредоточены на одной жизненно важной и действительно вполне ясной задаче - разгромить врага, изгнать его с нашей земли.
Вообще, если присмотреться к образу Теркина, то можно заметить, что в нем воплощены лишь те национальные и общечеловеческие черты, которые нужны были народу-солдату для войны и победы. Так же обстоит дело и с присущими Теркину качествами советского человека. Он несет в себе именно те - и только те - лучшие свойства своего поколения советских людей (коллективизм, сознательность, веру в победу нашего правого дела, ощущение своей личной ответственности "за Россию, за народ и за все на свете"), которые в годину испытаний помогли этому поколению выстоять и победить.
В литературе военных лет Теркин занимает особое место: это не просто один из литературных персонажей своей эпохи, а, если можно так выразиться, ее главный герой, наиболее глубокий, полный и художественно совершенный образ народа, воюющего "ради жизни на земле". Весьма точно высказал эту мысль С. С. Смирнов: "По моему глубокому убеждению,- писал он,- произведение, наиболее полно отразившее самый дух и характер Великой Отечественной войны,- это поэма А. Твардовского "Василий Теркин". И в этом плане - плане постижения характера народа на войне - к поэме не приближается ни одно произведение прозы".
Обусловленная особенностями военных лет "всеобщность" характера героя и тех чувств, какие несет он в своей душе, определила в свою очередь своеобразную "форму" образа, особый способ его обрисовки. Не отрываясь от земли, оставаясь понятным и "уровень" народности сохраняется и в поэме "Дом у дороги" (1942-1946), хотя проявилась она здесь существенно по-иному. Разница уже в настроении, в общей тональности той и другой поэмы. Трудно представить себе более резкий контраст, нежели тот, который составляет печальная и горестная интонация "Дома у дороги" к мажорному, бодрому тону "Книги про бойца". Там то и дело звучит теркинская шутка, скрашивая даже самые трудные минуты фронтовой жизни наших солдат; здесь же автор с самого начала предупреждает читателя, что его слово будет скорбным и горьким:
Так память горя велика,
Глухая память боли.
Она не стишится, пока
Не выскажется вволю...
...И все, что выразится здесь,
Да вникнет в душу снова,
Как плач о родине, как песнь
Ее судьбы суровой.
И вся поэма, повествующая о позоре и горьком бессилии плена, когда человеческая жизнь и честь оказываются вдруг в полной власти врага, о жестоких лишениях, вынесенных нашими людьми в фашистской неволе, о трагедии материнства в том царстве зла, где "живым - беда, а мертвым - нет, у смерти под защитою", - вся поэма действительно звучит как плач, и даже кончается она, после стольких страданий и мук, пережитых ее героями, не счастливой встречей солдата-победителя со своей семьей, а только обещанием, только ожиданием такой встречи. "Дом у дороги" - это необыкновенное по остроте чувства, по искренности и поэтической силе выражение сочувствия, сострадания родному народу в тех бедствиях и боли, которые он перенес - и силою духа своего преодолел - в военные годы.
Разница и в самом, так сказать, образе войны, какой встает со страниц двух военных поэм Твардовского.
В "Доме у дороги", как и в "Книге про бойца", поэт сказал полную, настоящую правду о войне. Во всей конкретности, с пронзительными подробностями встает перед читателем страшное лето сорок первого года. Все ближе подходит война к дому у дороги .
И, чуя гибель, этот дом
И сад молчат тревожно.
И фронт - уж вот он - за холмом
Вздыхает безнадежно.
И пыльных войск отход, откат
Не тот, что был вначале.
И где колонны кое-как,
Где толпы зашагали.
Все на восток, назад, назад,
Все ближе бьют орудья.
А бабы воют и висят
На изгороди грудью.
Пришел, настал последний час,
И нет уже отсрочки.
- А на кого ж вы только нас
Кидаете, сыночки?..
Говоря о "Доме у дороги", можно лишь повторить то, что говорилось уже применительно к "Теркину": сегодня, через двадцать с лишним лет после выхода этой поэмы (внесших, как известно, немало нового в осмысление войны, и особенно начального ее этапа), ни один штрих, ни одна строка здесь не требует "поправки на время".
Но если нравственно-эстетические принципы автора остались в "Доме у дороги" прежними, то содержание образа войны в ней в значительной степени иное. Эту разницу можно было бы определить так: в то время как "Книга про бойца" полнее, многограннее, чем, пожалуй, любая другая из до сих пор написанных книг, выразила особый характер именно этой, Великой Отечественной войны, то трагические картины "Дома у дороги"-это и образ войны минувшей, и одновременно в немалой мере образ войны всякой.
Речь идет, разумеется, не о том, будто картины эти лишены исторической конкретности, неповторимых примет времени и места. "...А он уж бомбы на Москву возил над головами" - такие слова при всем желании не отнесешь ни к какой иной стране, ни к какой иной войне и ни к какому иному времени, кроме лета сорок первого года. Но для поэтической идеи "Дома у дороги" важнее не столько то, чем эта война отличалась от всех прочих, сколько то общее, что заключено в самом слове "война" и что на всех языках означает в первую очередь огромное несчастье для трудового народа, источник неимоверных людских страданий. В этой связи представляются знаменательными такие, например, строки: "Домой ждала тебя жена, когда с нещадной силой старинным голосом война по всей стране завыла". В обобщенном смысле говорится о войне и во многих других местах поэмы. Вот, скажем, начало главы пятой:
Вам не случилось быть при том,
Когда в ваш дом родной
Входил, гремя своим ружьем,
Солдат земли иной?
Не бил, не мучил и не жег,-
Далеко до беды.
Вступил он только на порог
И попросил воды.
И, наклонившись над ковшом,
С дороги весь в пыли,
Попил, утерся и ушел
Солдат чужой земли.
(Не фашист, не немец, хотя есть, конечно, в поэме и это слово,- в данном случае существеннее другое: чужой, захватчик, оккупант, как бы он ни назывался и как бы ни вел он себя в вашем доме.)
Чужой солдат вошел в ваш дом,
Где свой не мог войти.
Вам не случалось быть при том?
И бог не приведи!
Этот горестный опыт выведен из многих войн, из многих оккупаций.
Для всякого, кто прочтет "Дом у дороги", очевидна самая широкая обобщенность и типичность судеб Анны Сивцовой и мужа ее Андрея, за каждой из которых тысячи и тысячи подобных биографий военного времени. Но если в этом отношении герои поэмы вполне сродни Василию Теркину, то во всем остальном между ними значительная художественная разница.
Теркин - это в первую очередь характер, национально- и социально-исторически своеобразный человеческий тип. Анна же и Андрей - это, прежде всего, именно судьбы, людские судьбы на войне. В их облике также, конечно, запечатлены определенные черты русских советских людей военного времени. Все писавшие о поэме указывали в этом смысле на главу шестую, где рассказывается, как, выходя из окружения, Андрей Сивцов заходит в родное село, уже занятое немцами,- заходит и идет дальше, вслед за удаляющимся фронтом, побуждаемый единственно своей совестью, чувством воинского, гражданского, человеческого долга. Однако как ни хорош и как ни важен этот эпизод, видеть в нем идейный центр произведения было бы явной натяжкой. Ведь не подари война мужу и жене той случайной встречи, трагическая история "Дома у дороги" и тогда сохранила бы свой печальный и высокий смысл, а наша симпатия, наше сочувствие Андрею и Анне, пожалуй, не стали бы от этого меньше. Ибо сочувствие это вызвано не какими-то особыми достоинствами именно этих людей. Мы не так уж много знаем об их характерах, но много ли нужно знать о матери, которую "чужая, злая сила" изгоняет с детьми из родного дома,- чтобы пожалеть ее, почувствовать ее боль?
Рукой дрожащею лови
Крючки, завязки, мать.
Нехитрой ложью норови
Ребячий страх унять.
Зови меньших живей, живей,
Как в гости, в тот поход.
И только старшенькой своей
Не лги - и так поймет.
...И всю свою в дорогу кладь,
Как из огня, схвати,
И перед тем, как выйти, мать,
Не оглянись и не присядь,-
Нельзя.
И дом - прости!..
Разве не достаточно одних процитированных строк, чтобы за судьбой этой женщины мы стали следить с глубочайшим волнением и тревогой? И так ли уж важно в данном случае, кто она, эта женщина: колхозница или горожанка, русская или, скажем, латышка, и многое другое, что при иных обстоятельствах могло быть для нас и для нее самой существенным и важным? Важно одно: она Жена и Мать - перед лицом войны и смерти.
В поэме "Дом у дороги" человек предстает перед нами в отношении к тому, что является самым глубоким и всеобщим, самым первоначальным и вечным в человеческой жизни: рождение и смерть, материнство, семья, дом, хлеб, труд, мир, родина, свобода... И не в обычном, будничном отношении, а в том предельно обостренном, какое приносит с собой война.
Напрашивается вопрос: почему поэт, в самое трудное для нашего народа время написавший одну из наиболее светлых и бодрых книг русской литературы, через год после этой книги (и через год после победоносного завершения самой Великой Отечественной войны) выпускает - на том же военном материале - другую книгу, по своему настроению и содержанию столь отличную от первой? Вопрос непростой, и ответить на него можно только предположительно.
Пока шла война, война Отечественная и справедливая, она была для народа не только бедой, но, прежде всего, делом, насущным, колоссальной важности делом, от успеха которого зависело само существование Советского государства, советских наций. И одним из главных условий успеха было именно осознание особого исторического характера этой войны, ее высоких, благородных целей. Мобилизуя все физические силы народа и все ресурсы народного духа (в том числе и такие, как чувство национальной солидарности, национальной гордости, советского патриотизма), "война-работа" властно отодвигала на второй план все, что не могло ей непосредственно служить, "отнимала" человека у какого угодно сильного личного горя, создавала основу для чувств активных, деятельных, бодрых. Социально-психологическая почва теркинского оптимизма, по-видимому, именно здесь.
Но война, которая идет, и война, которая прошла, не могут быть для народа одним и тем же. Когда дело сделано, когда цель достигнута, люди с гордостью вспоминают и обдумывают то, что они совершили, однако жить этим они уже не могут. Живут сегодняшним. В 1945-1946 годах, когда дописывалась и приобретала окончательный вид поэма "Дом у дороги", война еще не ушла из жизни миллионов людей, еще во многом определяла их повседневное существование,- но каким образом? В жизнь, в быт почти каждой нашей семьи она входила главным образом тем, что было отнято, разрушено и погублено ею. Еще не разобраны были развалины, еще болели раны, еще многие и многие семьи оплакивали своих покойников. Плакали и раньше, до 9 мая. Но тогда у получивших "похоронную" еще теплилась надежда на ошибку, на чудо,- окончательный, горестный счет всем смертям, всем утратам народа свершался только теперь. И вся та боль, все то страдание и горе, что до времени сдерживалось и заслонялось словом "надо!",- все это теперь без помех овладевало человеческой душой, тем более что к "памяти горя" прибавлялись для большинства людей суровые тяготы самого послевоенного существования на разоренной, раздетой, голодающей земле.
В этих условиях "образ" минувшей войны в сознании массы людей не мог не измениться: ее особое содержание, ее героическая, национально-патриотическая сторона, оставаясь в области исторической памяти народа, естественно, усиливали ощущение войны как величайшего, ни с чем не сравнимого бедствия. Не отсюда ли, не из этого ли, уже послевоенного состояния народной души (естественно разделявшегося самим поэтом) в первую очередь и проистекало то новое решение военной темы, которое мы находим в "Доме у дороги"?
Только поэт, живущий одной жизнью с народом, мог написать "Книгу про бойца". И только такой поэт мог в заключительных ее строках, буквально на следующий день после победы, сказать:
Теркин, Теркин, в самом деле,
Час настал, войне отбой.
И как будто устарели
Тотчас оба мы с тобой.
Слова эти говорят о том, сколь быстро и верно уловлен был Твардовским тот незримый поворот, который произошел в общественном сознании, в народном отношении к войне. Эта верность меняющемуся духу времени, превращающая творческий путь поэта в зеркало духовного движения общества, есть, как уже говорилось выше, решающее условие и главное проявление народности его искусства.
Но не означает ли такая глубинная связь со временем действительной опасности для произведения устареть, как только общественные умонастроения изменятся и породившая его эпоха скроется за первым же поворотом истории? Думается, как раз наоборот. Устаревают, и весьма быстро, едва появившись на свет, те сочинения, которые как раз не связаны ни с какими реальными умонастроениями, а также книги, воспроизводящие лишь какие-то второстепенные и внешние признаки своей эпохи. Правда, и произведения подлинного искусства, несущие в себе высокие общечеловеческие ценности, могут с течением времени то удаляться, то вновь приближаться к читателю, притом каждое время отбирает в них нечто созвучное себе, оставляя без внимания или даже отрицая все остальное. Книг, которые в равной степени были бы созвучны любому времени, наверное, попросту не бывает. Но точно так же, наверное, не бывает и книг, которые устремлялись бы в вечность, минуя собственное время, не неся в себе его дух - явно или скрыто. Ибо вечное, общечеловеческое существует лишь в форме временного и конкретного, хотя соотношение этих начал в разных случаях и неодинаково. Нельзя узнать человека вообще, не узнав своих современников; нельзя проникнуться сочувствием к человечеству, не любя тех реальных людей, которые окружают нас в жизни, не живя их радостями и печалями. Зато если какая-либо книга по-настоящему глубоко и талантливо выражает суть своего времени, можно надеяться, что еще долго она будет интересна и нужна людям.
Эти общие соображения в полной мере относятся и к трем поэмам Твардовского, вошедшим в предлагаемый сборник. Столь крепко и многосторонне связанные с эпохами, даже последняя из которых уже отделена от наших дней новыми крупными этапами общественного развития, эти поэмы и сегодня вызывают в душе такой же сильный ответный отклик, как и при первом выходе к читателю.
А поэт тем временем продолжает свой труд.
В пятидесятые годы он пишет поэму "За далью - даль" - центральное произведение советской поэзии этого периода, лирический дневник нашего современника, интеллигента-гражданина, вместе со своим народом совершающего путь сквозь время.
В шестидесятые - один за другим выходят несколько его стихотворных циклов. Это, может быть, лучшее из того, что до сих пор создал Твардовский-лирик, хотя за плечами у него - и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы - много поистине прекрасных стихотворений, и среди них такие шедевры, как "Ивушка", "В тот день, когда окончилась война", "Не знаю, как бы я любил...", "О сущем". Во всяком случае, несомненно, что стихи последних лет (назову из них хотя бы "Слово о словах", "Прощаемся мы с матерями...", "Ты откуда эту песню...", "Как глубоко ни вбиты сваи...", "Полночь в мое городское окно...") по выраженному в них мироощущению, по характеру "лирического героя" образуют в творчестве Твардовского новый этап, который, по-видимому, еще не закончился и далеко еще не осмыслен критикой.
"Писатель - ровесник любому поколению",- заметил как-то Твардовский. Жизнь идет, поэт готовится к новой встрече с читателями, и новое поколение нашего народа - то, которому адресована эта книга, поколение семидесятых годов,- уже предъявляет на него свои права.
Примечания:
1 Конечно, это только одна сторона рассматриваемых произведений, одна из многих. Тем, кто захотел бы уяснить себе и другие, посоветуем обратиться к обширной критической литературе о творчестве Александра Твардовского.
2 Твардовский в это время учится в Смоленском педагогическом институте; позднее, в 1939 году, он завершил свое образование, окончив МИФЛИ - Московский институт философии, литературы и истории.
http://burtin.polit.ru/3poems.htm
Док. 640600
Перв. публик.: 01.07.00
Последн. ред.: 01.07.11
Число обращений: 0
Буртин Юрий Григорьевич
|
