Заметки о поэме А. Твардовского "Василий Теркин"
1965 г.
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной -
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодно,
Из ручья, из-подо льда, -
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б вода.
Так начинается "Кинга про бойца". Неожиданное, не правда ли, начало? Величайшая из войн предстает здесь перед нами в самом что ни на есть будничном своем проявлении: солдат хочет пить и мечтает о воде. Потом, прочитывая страницу за страницей, мы увидим, что зачин этот не был случайностью: поэт с первых слов обнаружил тот взгляд на действительность, который спокойно, естественно и твердо проводится им на протяжении всей книги. Он пишет обыкновенную жизнь и обыкновенных людей, он пишет войну такой, какой- является она в повседневном своем облике рядовому ее участнику.
Война длится не день, не два, но месяцы и годы; она уже создала свой особый быт; люди не только воюют - они живут на войне, и ко всей этой жизни поэт стоит предельно близко. Так близко, что слышит не только гром пушек, но и стук солдатского сердца. Так близко, что сам вместе с солдатом испытывает наслаждение от глотка воды на походе.
Вслед за похвалой воде идет - в тех же первых строках поэмы - похвальное слово солдатской пище:
Лишь была б она с наваром
Да была бы с пылу, с жару -
Подобрей, погорячей.
Чтоб идти в любую драку,
Силу чувствуя в плечах...
Война - не кратковременный подвиг, не героическая, хотя и опасная игра. Война - труд, ежедневный и многодневный, требующий не только отваги, но и терпения, физической силы, здоровья. "Война - работа", а перед работой нужно поесть, С первых строк книги мы попадаем на настоящую - не литературную, не книжно-романтическую, а настоящую, "взрослую" войну.
Вода и пища... Самое обыденное, самое простое. Но ведь это же и самое необходимое, без чего невозможна человеческая жизнь! Стихи зачина и в этом отношении звучат как программа. Автор "Книги про бойца" говорит с читателем о самых простых, но и самых важных сторонах человеческого бытия.
Здесь же, во вступительной главке, поэт назовет и свой главный творческий принцип, эстетический и этический - одновременно. Вот он: пусть нельзя жить без воды и без пищи, пусть трудно на фронте без улыбки, без шутки, -
А всего иного пуще
Не прожить наверняка -
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
Лозунг правды в искусстве давно уже, кажется, перестал быть дискуссионным. За реализм, за художественную правду выступают решительно все. Однако говорят о ней подчас так, что само понятие "правды", кажущееся поначалу простым и понятным, - как-то затуманивается, растворяется в словах, а порой и вообще превращается в свою противоположность. Толкуют о "большой" и "малой" правде, "правде вчерашнего дня" и "правде завтрашнего дня" и т. п. В таких рассуждениях, конечно, есть резон. Ведь и на самом деле содержание правды, степень ее значительности бывают весьма различны. Беда лишь в том, что сама-то правда нередко оказывается в подобных рассуждениях где-то на задворках.
Поэма Твардовского тем и сильна, что правдива в каждой клеточке своей "художественной ткани" и дает чрезвычайно полную картину фронтовой жизни бойца. Мы видим его в самых различных, а вернее сказать - едва ли не во всех тех основных обстоятельствах, в которых за четыре года войны неоднократно оказывался почти каждый фронтовик: в отступлении и IB наступлении, "в глубине родной России" и "по дороге на Берлин", в бою и на отдыхе, в госпитале и в разводке. Да мало сказать - в бою, бои тут показаны всякие: зимние и летние, затяжные и стремительные, удачные и неудачные для нас; есть тут и рукопашный поединок, и такие сражения, где "по три самолета в помощь придано штыку"; есть безвестный "бой в болоте" и знаменитое форсирование Днепра. Точно так же мало сказать, - на отдыхе, отдых ведь тоже бывает разный: это и передышка в ходе боя, и ночлег на привале, и недельное блаженствование в прифронтовом "раю". Обо всем этом читатель "Василия Теркина" узнает конкретно и точно. Живо представляешь себе фронтовые пейзажи, собственными, кажется, ушами слышишь звуки боя и голоса людей, воочию видишь их позы и жесты - всю, всю картину жизни фронта. И не только внешнюю, так сказать, картину, но и все богатство человеческих ощущений и переживаний, - будь то переживания солдата, который после многих месяцев окопного существования не может заснуть без шапки, или с редкой убедительностью переданная психология боя.
О полновесном реализме "Книги про бойца" не раз говорилось в нашей критике. Хочется отметить тут лишь одно обстоятельство, кажущееся сегодня особенно примечательным: немного найдется произведений о войне, где она выглядит столь же тяжелой и горькой, как в этой знаменитой своей бодростью и юмором книге.
Взять хотя бы фронтовой быт. Во всей конкретности ощущает читатель "Теркина", как неудобно спать на мокрой шинели, когда "корни жмут под ребра", как "зол мороз вблизи железа" на зимней прифронтовой дороге и как изнурительны многокилометровые пешие марши, - как по-настоящему трудно все то, что суммарно и подчас слишком спокойно именуется "тяготами войны".
Строки поэмы доносят к нам живой голос солдата, все эти "тяготы" несущего па своих плечах.
Перемокшая пехота
В полный смак клянет болото,
Не мечтая о другом -
Хоть бы смерть, да на сухом.
Кто-нибудь еще расскажет,
Как лежали там в тоске.
Третьи сутки кукиш кажет
В животе кишка кишке.
Посыпает дождик редкий,
Кашель злой терзает грудь.
Ни клочка родной газетки -
Козью ножку завернуть...
Да и об одних ли тяготах речь! Как ни велики они
были, все же несравненно больнее душевные муки людей, о которых говорит поэт. Горечь и позор отступления, тоску по близким, мучительную тревогу за судьбу родной страны переживают они самой полной мерой. Надолго запомнил Василий Теркин, как пришлось ему, подобно тысячам других солдат нашей армии, выходить из окружения в первые месяцы войны.
Шел наш брат, худой, холодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводпо,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
Шел он, серый, бородатый,
И, цепляясь за порог,
Заходил в любую хату,
Словно чем-то виноватый
Перед ней. А что он мог?
И по горькой той привычке,
Как в пути велела честь,
Он просил сперва водички,
А потом просил поесть.
"Цепляясь за порог" - как выразительно одна эта
подробность передает стыд солдата, вынужденного про ????????????????
А опасность, страх смерти... "Книга про бойца" не уходит от таких тем, не стремится, подобно некоей "газетке", уверить своего читателя, будто "танк - он с виду грозен очень, а на деле глух и слеп". Нет.
Низкогрузый, плоскодонный,
Отягченный сам собой,
С пушкой, в душу наведенной,
Страшен танк, идущий в бой.
И пикирующий на тебя самолет, и "смертный свист" вражеской мины, и "ржавая вспышка" падающего вблизи снаряда - все это страшно, и не только трусу или, как принято думать, молодому, необстрелянному бойцу. Честно и прямо говорит поэт о том,
...что в миг тоскливый,
Как снаряд берет разбег,
Теркин так же ждет разрыва,
Камнем кинувшись на снег;
Что над страхом меньше власти
У того в бою подчас,
Кто судьбу свою и счастье
Испытал уже не раз;
Что, быть может, эта сила
Уцелевшим из огня
Человека выносила
До сегодняшнего дня,
До вот этой борозденки,
Где лежит, вобрав живот,
Он, обшитый кожей тонкой,
Человек. Лежит и ждет...
Бесстрашные, пронзительной откровенности слова. И говорятся они совсем не для того, чтобы, поволновав читателя, успокоить его затем счастливым концом, когда выяснится, что все в итоге остались целы. На той войне, которую ведет Василий Теркин, смерть не только грозит человеку: она ежеминутно с дьявольской щедростью выполняет свою угрозу. Вспомните хотя бы главу "Переправа",
Поглядеть - и впрямь - ребята!
Как, по правде, желторот.
Холостой ли он, женатый,
Этот стриженый народ.
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?
Не минула... Начался обстрел.
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны - в ряд.
Густо было там народу -
Наших стриженых ребят...
И до сих шор встречаешься со мнением, будто читателю не следует говорить ничего такого, что может омрачить его, навести на горькие раздумья. Впоследствии, в поэме "За далью - даль", поэт едко посмеется над подобными преувеличенными заботами о душевном спокойствии современного человека, которого "наша маменька-печать" "пасет тревожно".
(И уморить могла б любя):
- Ах, то-то нужно, то-то можно,
А то-то вредно для тебя...
Автор "Василия Теркина" по-настоящему уважает своего читателя и потому смело идет навстречу "трудным" вопросам. Он убежден, что читателю не только можно, но и нужно видеть войну такой, какова она есть, Настоящий, прочный оптимизм основывается на самой жизни, а не да попытке отвернуться от ее трагических противоречий. Бодрость "`Книги про бойца" рождена ощущением неиссякаемой духовной и физической силы родного народа, сражающегося "ради жизни на земле". Душевная причастность поэта к этой силе и к этому правому делу, глубокая вера в нашу победу обусловили естественность и потому исключительную заразительность "теркинского" оптимизма.
Поэма Твардовского явно противостояла той тенденции к "облегченному", иллюстративному и схематизированному изображению жизни, которая, появившись еще в 30-е годы, давала о себе знать и в литературе военных лет. Был в этом противостоянии даже элемент прямой полемики. Рассказав про долгий и тяжелый "бой в болоте", автор пишет:
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил!
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за тот самый
Населенный пункт Борки.
Где в трясине, в ржавой каше
Безответно - в счет, не в счет -
Шли, ползли, лежали наши
Днем и ночью напролет...
И в глуши, в бою безвестном,
В сосняке, в кустах сырых
Смертью праведной и честной
Пали многие из них.
Приведенный отрывок тем знаменательнее, что это, кажется, единственный в поэме случай прямого идейно-эстетического спора. В своих стихах о войне Твардовский редко позволяет себе полемизировать с неприемлемыми для него взглядами, видимо полагая, что не следует занимать внимание читателя внутрилитературными проблемами. Если в данном случае он отступил от этого обыкновения, то, очевидно, по той причине, что объектом его критики было явление слишком широкое и значительное, далеко выходящее за пределы литературы. В сущности, это была полемика с том, что впоследствии будет осознано нашим обществом как одно из последствий "Культа личности".
Если сказать, что поэма Твардовского носит в некоторых отношениях "антикультовый" характер, такое утверждение может показаться натяжкой. Трудно сомневаться в том, что Сталину была известна эта книга и что чрезвычайно высокая общественная оценка не расходилась с его личным мнением. Еще очевиднее, что никакого сознательного намерения критиковать "культ личности" у поэта в ту пору не было и в помине.
Все это так. Но все это лишь одна - субъективная, так сказать, - сторона дела. Между тем "культ личности"
в историческом, социальном смысле есть явление сложное, чрезвычайно противоречивое, отнюдь не сводимое к преувеличению роли "вождя" и в 30 - 40-х годах едва ли кем-нибудь сознававшееся во всем настоящем его значении.
Можно было поэтому стать жертвой репрессий, будучи всего лишь послушным "винтиком" в "культовой" системе хозяйственного или идеологического руководства, и - получить Сталинскую премию за произведение, объективно противостоящее тем или другим сторонам этой системы.
Правдивость поэмы Твардовского, искренность и внутренняя свобода, с которой она написана, противоположны духу догматизма, приспособленчества и полуправды - характерных последствий культа личности.
Герой Твардовского - парод. Народ в его книге ведет войну, народ завоевывает победу. Народ, а не некая всемогущая личность, имя которой, кстати сказать, даже не упомянуто на ее страницах. С острой иронией говорит поэт о древнем, но, увы, далеко не изжитом "разделении труда":
Города сдают солдаты,
Генералы их берут.
Не в ущерб заслугам наших военачальников (вспомните образ генерала, написанный с большой теплотой) он назвал свою, книгу о войне и о победе "книгой про бойца", его жизнь, его радости и печали сделал близкими и понятными для нас, его скромный подвиг прославил, к нему пробудил в нас большое чувство уважения, благодарности и любви.
В Теркине - главный "секрет" обаяния книги. С первых ее страниц он становится добрым другом читателя и остается таким навсегда. Помните, как началось наше знакомство с ним? Похвалив того "старика", "что придумал суп варить на колесах прямо", никому не известный и пока еще безымянный герой обращается к -повару::
- Слышь, подкинь еще одну
Ложечку такую,
Я вторую, брат, войну
На веку воюю...
Каких-нибудь две минуты их разговора и -
"Свой?" - бойцы между собой, -
"Свой!" - переглянулись.
Он тай открыт и Прост с людьми, что, ёдва встретившись с ним, уже кажется, знаешь его целую вечность. Да и чего в нем, собственно, не понять, если поступки и побуждения его - самые простые, житейские, обыденные? Он и в баньке любит попариться, и перед генералом испытывает подобающий трепет, и высоко ценит яичницу с салом, и способен вести горячий спор о преимуществах валенка перед сапогом. "Просто парень сам собой он обыкновенный", и сам считает себя таковым, одним из многих ("Я не худший и не лучший, что погибну на войне"). Коллективизм у него в крови. Поэтому так свободно чувствует он себя в любом человеческом сообществе. Вспомните, как он заговаривает, например, с тем же поваром
("Слышь, подкинь..." и т. д.).
Но когда тот ответит с "несердитой" язвительностью: "Вам бы, знаете, во флот с вашим аппетитом", - Теркин - не лыком шит - тоже перейдет на "вы" и метко парирует удар: "Мне бы лучше, вроде вас, поваром в пехоте". И тут обнаруживается, что простота его - не от простоватости. Понемногу становится все яснее, как умен и тонок этот "человек простой закваски", как богат его жизненный опыт и как хорошо понимает он людей.
Понимает - и потому так безошибочно находит нужные слова. Предлагая старику солдату помочь направить пилу, он не скажет: дай-ка мне, раз у тебя но получается, а скажет иначе: "Поищи-ка, дед, разводку, мы ей сделаем развод". "Мы" - это как бы "мы с тобой". И деду не обидна такая помощь, хотя он и извлечет из этого эпизода полезный урок для себя. Человек по-настоящему добрый, Теркин не только всегда рад сделать доброе дело, но и умеет его сделать. Бойцу, потерявшему "все на свете и кисет", он дарит свой с такими словами, которые исключают отказ ("На-ко мой, не подойдет?"), а изъявления благодарности предупреждает шутливой похвальбой: "Мне еще пять штук подарят в наступающем году". Теркин - не побоимся сказать - один из самых душевно тонких, внутренне интеллигентных героев русской литературы, - ничего, что он "в колхозе, не в столице курс прошел"...
В слове, как и в любом своем деле, Теркин изящен и сноровист, но не болтун, даже не "балагур", хотя автор и подсказывает такое определение читателю. В разговоре, в шутке, в своих политбеседах" с бойцами он неизменно обнаруживает тонкое чувство меры и такта. А главной - он всегда честен со своими собеседниками и, подобно автору книги, имеет право сказать о себе,
Что, случалось, врал для смеху,
Никогда не лгал для лжи.
Не случайно именно его, проникнувшись полным доверием к своему гостю, спрашивает старик солдат о самом больном, о самом главном:
И скажи мне откровенно,
Да не в шутку, а всерьез,
С точки зрения военной
Отвечай на мой вопрос.
Отвечай: добьем мы немца
Или, может, не побьем?
Теркин - не бодрячок, который, не задумываясь, на любой вопрос отвечает в "оптимистическом" духе. Он ответит, долго подумав и вздохнув, потому что, чувствуя умом и сердцем грядущую нашу победу, он в то же время знает, как еще она не близка и как дорого будет стоить. Потому-то и верил фронтовой читатель каждому слову Василия Теркина, потому-то и была такой действенной агитация, заключенная в его "политбеседах".
Часто говорят: Теркин - это народ, характер Теркина есть воплощение русского национального характера. "Твой Теркин бессмертный! Ты в нем воплотил всю Русь необъятную, советский народ" - эти строки из стихотворного послания читателя Беловодова к автору "Книги про бойца" характерны для огромной массы читательских и критических оценок. Хочется разобраться в этом впечатлении.
Без сомнения, Теркин есть прежде всего чрезвычайно глубокий национальный тип. Это одно из тех явных и мощных выражений национального начала в искусстве, на какие оказываются способны лишь очень немногие художники. Теркин - русский по всему: по складу ума, но темпераменту, по изумительному народному языку. Добродушие, терпение, скромность, способность "принимать все как есть" и с юмором переносить любые невзгоды - эти и другие "теркинские" черты в самом деле свойственны русскому человеку и как реальность, и как требования национального нравственного идеала.
Вместе с тем очевидно, что было бы неправильным ставить знак равенства между образом Теркина и национальным характером в целом, точно так же, как неправильно видеть универсальное, исчерпывающее его воплощение в любом другом из коренных национальных типов, созданных нашей литературой, - будь то Григорий Мелехов или Обломов, Наташа Ростова или Иван Денисович Шухов. В каждом из этих типов запечатлена лишь определенная грань русского национального характера, охватить же в одном лице все или хотя бы все решающие ее грани - абсолютно невозможно: национальный характер есть явление далеко не однородное, отражающее всю сложность и противоречивость общественной жизни, и в каждую эпоху своего существования он представлен целым рядом типов, подчас весьма несходных между собою.
Откуда же в таком случае столь распространенное убеждение, что Теркин есть именно полное, исчерпывающее воплощение характера народа на войне? Отчасти его можно объяснить просто психологией читательского восприятия: когда на фоне массы литературных персонажей появляется тип такой широты заключенного в нем обобщения, то по сравнению с ними он порой кажется всеобъемлющим. Теркин мог производить подобное впечатление тем более потому, что литература военных лет не создала другого образа, равного ему по масштабности и глубине проникновения в русский характер.
Сыграло свою роль в этом впечатлении, пожалуй, и то обстоятельство, что индивидуальная биография героя книги, по выражению одного из читателей, замещена "энциклопедией фронтовой жизни бойца".
И все-таки главный секрет всеми ощущаемой "всеобщности" Теркина лежит, на наш взгляд, в другом; чтобы понять этот секрет, надо переключить внимание с того, что составляет собственно характер, натуру нашего героя, на те чувства и мысли, которыми он живет. Мы увидим, что они-то как раз и являются действительно всеобщими, всенародными и что мир этих всенародных чувств военного времени выражен я поэме Твардовского (в образе Теркина прежде всего) с исключительной, действительно всеобъемлющей полнотой. Теркин как характер, как национальный тип мог, пожалуй, появиться и до войны. Да он, по свидетельству автора, и задумывался еще в сороковом году. Но только война - и не какая-нибудь другая, а именно эта, Великая Отечественная война, создавшая небывалую духовную общность всего народа, - позволила Твардовскому сделать своего героя выразителем и носителем целого мира основных общенародных чувств.
...Мать-земля моя родная,
Я твою изведал власть,
Как душа моя больная
Издали к тебе рвалась!
Я загнул такого крюку,
Я прошел такую даль,
И видал такую муку,
И такую знал печаль...
Скольким людям понадобились эти слова для выражения их собственных чувств к родному краю, многократно усиленных долгой военной разлукой! Любовь к Родине, тревога и ответственность за нее; обостренное чувство нации, ощущение кровного родства со всем советским народом; тоска по родным и близким, скорбь о погибших; отношение к самой войне, к врагу, к смерти, к славе; воспоминания и мечты о мире; гордость растущей силой нашей армии и се успехами, счастье великой победы - эти "теркинские" чувства владели тогда подавляющим большинством советских людей, они действительно носили тот всеобщий характер, какого духовная жизнь народа не имела ни до, ни после войны. Они объединяли рядового и маршала, композитора и колхозника, старика и подростка, москвича и жителя самой далекой окраины, грузина и ненца, русского и узбека. С другой стороны, многое из того, что составляло раньше особенное содержание жизни как отдельных людей, так и целых социальных групп, отошло в это время на второй план. Отошли на второй план, хотя, разумеется, не исчезли, и различные внутренние противоречия развития нашего общества, в том числе те, что были связаны с культом личности. На первом же плане у всех было одно и общее: война. Война с фашизмом, угрожавшая самому существованию нашего общества.
Особенность "Книги про бойца", отличающая ее от большинства крупных произведений о войне, тем более современных, состоит в том, что она целиком остается в пределах этого первого, "всеобщего" плана военной жизни народа, а ее герои выступает носителем лишь тех общенародных чувств, что вызваны были самой войной или многократно усилены ею. Зато эта - главная - сторона народной жизни и этот - основной! - круг народных чувств запечатлены в поэме Твардовского с такой полнотой и художественной силой, которой не дает, пожалуй, никакая другая книга и благодаря которой Василий Теркин по справедливости стал для читателя символом "народа на войне".
B совмещении общенародных чувств военного времени с одним из коренных типов русского характера - "зерно" народности "Книги про бойца".
Война создала возможность для появления в литературе образа со столь широким содержанием, но возможность эту еще нужно было реализовать. Это мог сделать только могучий и подлинно народный талант. Нужно было, во-первых, создать характер такой обобщающей силы, чтобы он способен был принять на себя роль полномочного представителя воюющего народа. Теркин вполне отвечал этой задаче. Во-вторых, нужно было "найти" соответствующую художественную форму. "Формой, - рассказывает поэт, - я был озабочен, но не той, какая мыслится в отношении, скажем, жанра поэмы, а той, какая была нужна и постепенно угадывалась для этой собственно книги" (1). Своеобразие "угаданной" автором формы в том прежде всего и состояло, что через все ее элементы последовательно прошла идея "всеобщности" (2).
Не случайно, например, Теркин выведен солдатом. Дело тут, разумеется, не в том, что будто положение рядового в чем-то предпочтительнее для героя книги о войне, нежели, скажем, положение офицера. Достойными представителями воюющего народа стали в равной мере офицер Керженцев и его связной Валога у В. Некрасова, лейтенант Травкин и сержант Мамочкин у Казакевича, рядовой Вавилов и батальонный комиссар Крымов у Гроссмана и т. д. Но в той особой художественной системе, которая свойственна "Книге про бойца", ее герой мот занять свое место, лишь будучи солдатом. Здесь та же логика обобщения, в силу которой становятся возможны сочетания "народ-солдат", "народ-боец", при полной невозможности какого-нибудь "народа-лейтенанта". Предельная обыкновенность, массовость положения рядового в соединении с многозначимой символикой, заключенной в самом слове "солдат", приобретала в данном случае самостоятельное художественное значение: она наилучшим образом отвечала тому предельно обобщенному воплощению "парода на войне", каким являлся Теркин.
Точно так же не случайно Теркин - солдат пехоты, опять-таки самого массового из родов войск и в то же время лишенного тех резких "индивидуальных" примет, какими отличаются, скажем, авиация или флот. История фронтовой жизни Теркина вполне обыкновения, составлена по большей части из таких ситуаций, в которых оказывался почти каждый фронтовик. Благодаря всему этому судьба героя воспринимается читателем как наиболее точное воплощение народной судьбы.
Среда, в которой действует герой, -это, так сказать, солдатская масса "вообще" в типических обстоятельствах фронтовой жизни - без имен, без портретов (кстати, и портрет самого Теркина дан более чем общо: "не высок, не то чтоб мал..."). Показана эта среда, как и вся вообще жизнь "народа на войне", в высшей степени верно и живо, но "оживляет" ее не столько индивидуализация отдельных характеров, тоже, впрочем, весьма умеренная, сколько точно найденные подробности общего облика человеческой массы. И отношения Теркина с окружающими индивидуализированы настолько, насколько это не противоречит "фронтовой всеобщности содержания": у пего нет ни врагов, кроме немцев, ни особенно близких друзей, кроме бойцов родной части, ни земляков, кроме автора.
Печать "всеобщности" лежит и на том, как написан характер самого Теркина. Не в ущерб своей жизненной убедительности, он гораздо более условен, чем характер того же, например, Григория Мелехова. Легко заметишь, что у Теркина почти пет "личной" биографии. Правда, можно понять, что до войны он работал в колхозе, но говорится об этом вскользь, - и, помимо разнообразных проявлений крестьянского опыта, в самом его облике нет, в сущности, почти ничего собственно крестьянского. Недаром авторы многих "продолжений" "Книги про бойца" без затруднения делают его промышленным рабочим, техником, инженером. На данном уровне обобщения такое приглушение социальной конкретности оказалось не только допустимым, но и художественно необходимым. Многогранный, живой, в каждом жесте, в каждой интонации, в каждом душевном движении своем конкретный и убедительный характер в соединении с общесолдатской судьбой, общефронтовыми обстоятельствами и общенародными чувствами - как неожиданно и смело было такое художественное решение!
Новизна, совершенство и глубокая содержательность поэтической формы "Василия Теркина" понятны, впрочем, лишь при внимательном ее изучении. На первый же взгляд здесь все так непритязательно, так обыкновенно и просто! Поэзия XX века приучила нас к иным представлениям о поэтическом мастерстве и к иному новаторству - броскому, бьющему в глаза: "свободный стих", неологизмы, "многоступенчатая" метафора, заведомо неточная рифма и т. п. Нет ничего удивительного, что, не увидев в "Книге про бойца" ни одной из привычных примет поэтического новаторства, иные критики сочли ее художественную форму традиционной и стали разбирать ее с точки зрения установившихся понятий о том, "что такое хорошо и что такое плохо" в произведении литературы.
Смутила их, в частности, бессюжетность книги, мотивируемая тем более какими-то "легкомысленными", совершенно не научными словами:
На войне сюжета нету.
- Как так нету?
- Так вот, нет.
Есть закон - служить до срока,
Служба - труд, солдат не гость.
Есть отбой - уснул глубоко,
Есть подъем - вскочил, как гвоздь.
Ну, можно ли принимать такое доказательство всерьез? Относя его целиком на счет "лукавого теркинского юмора" и твердо усвоив, что крупных повествовательных произведений без единого сюжета не бывает, исследователи старательно отыскивают таковой в "Книге про бойца".
Между тем единого, проходящего через все произведение сюжета здесь и на самом деле нет, что легко подтвердит любой непредубежденный читатель. Нет, потому что наличие такого сюжета неизбежно свело бы судьбу Теркина до уровня некоей частной биографии и тем самым погубило бы книгу как произведение "всеобщего" фронтового содержания.*
Незамкнутость характера героя в рамках конкретной биографии делает особенно простыми и естественными те переходы от "эпоса" к "лирике", которые то и дело совершаются в "Книге про бойца". Подобно сообщающимся сосудам, чувства и мысли Теркина и идущая от автора стихия гуманистического лиризма свободно продолжают друг друга и переливаются друг в друга.
И скажу тебе, не скрою, -
В этой книге там ли, сям
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за все кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Теркин, мой герой,
За меня гласит порой.
Выразителем, носителем чувств "народа на войне" оказывается благодаря этому не один Теркин, а все содержание книги.
"Василии Теркин" - во всех отношениях детище эпохи Великой Отечественной войны. Не только по теме и даже не только но духу, по чувствам, но и но этой вот всенародности, "всеобщности" своего содержания и формы. И потому, между прочим, бесперспективны, хотя подчас и весьма интересны по-своему, многочисленные попытки "продолжить" книгу, перенеся ее героя в условия мирного времени, - попытки, разрастающиеся нередко до размеров больших поэм. Независимо от степени даровитости авторов подобных "продолжений", они не в состоянии удержать именно того, в чем состоит основное художественное качество "Книги про бойца", - ее "всеобщности". Теркин в таких "продолжениях" - кто бы он ни был: колхозник или рабочий, инженер или солдат, директор совхоза или пожарник - это в самом лучшем случае только колхозник, только рабочий или только солдат. Представителем всего народа, выразителем всех основных народных чувств он сегодня уже не может быть.
Сам Твардовский, как известно, решительно отказался от мысли продолжать "Василия Теркина" после войны, хотя сотни читателей обращались к нему с этой просьбой. "Продолжить "Теркина", - отвечал поэт на эти читательские просьбы, - написать несколько новых глав в том же плане, тем же стихом, с той же "натурой" героя в центре - действительно "малый труд - задача эта". Но дело в том, что именно эта очевидная легкость задачи лишила меня права и желания осуществить ее" (3). Если правильность такого решения неоспорима, то в мотивировке его Твардовский, на наш взгляд, недостаточно точен. Легкость, о которой он говорит, обманчива. Насколько легко продолжать его книгу, настолько же трудно (а вернее сказать - просто невозможно по причинам, указанным выше) по-настоящему, достойным образом продолжить ее на современном "мирном" материале.
Сегодня нужны другие книги, продолжающие не текст "Книги про бойца", а теркинские традиции гуманизма, народности и правды. Пример такого продолжения подает сам Твардовский поэмами "За далью - даль" и "Теркин на том свете".
Только очень наивный (или очень недобросовестный) читатель может усмотреть в "Теркине на том свете" прямое продолжение "Книги про бойца". В этой сатирической поэме суть совсем не в Теркине, он здесь служебный персонаж, помогающий читателю со всей силой ощутить, как тяжко живой человеческой душе в мертвом царстве казенщины и бюрократизма. Уместно вспомнить в этой связи следующие строки из статьи Твардовского "Как был написан "Василий Теркин"", уже цитированной нами. Отклонив совет "продолжать" "Книгу про бойца", автор пишет далее: "Правда, история литературы знает примеры "использования готовых образов", как ото мы встречаем, например, у Салтыкова-Щедрина, переносившего грибоедовского Молчалина или гоголевского Ноздрева в условия иной действительности - из первой во вторую половину XIX века. Но это оправдывалось особыми задачами сатирико-публицистического жанра, не столь озабоченного, так сказать, вторичной полнокровной жизнью этих образов как таковых, а использующего их характеристические привычные для читателя черты в применении к иному материалу и в иных целях..." (4) Точно таким образом используется Теркин в новой поэме Твардовского, и потому, между прочим, критиковать ее, основываясь на сопоставлении с "Книгой про бойца", как это делал в свое время Д. Стариков, может лишь тот, кто не понял (или не захотел понять) ни того, ни другого из этих произведений.
Возвращаясь к "Книге про бойца", хочется в заключение сказать о том, что и сегодня, как десять и двадцать лет назад, она по праву остается одной из любимейших книг народа. Об этом говорит, между прочим, и беспрецедентное обилие упомянутых нолуфольклорных "продолжений" и иного рода подражаний "старому" (а теперь и "новому") "Теркину". Множество книг успело за эти два десятилетия оказаться на авансцене литературной жизни, даже получить признание, чтобы потом через несколько лет быть забытыми всеми, кроме библиографов да историков литературы. А книга, которая, не успев закончиться, сама о себе уже говорила в прошедшем времени:
Теркин, Теркин, в самом деле,
Час настал, войне отбой,
И как будто устарели
Тотчас оба мы с тобой...-
Эта книга живет и не думает стариться. Живет - потому что читатель как в сорок пятом, так и в шестьдесят пятом году находит в ней не "полуправду", приспособленную к требованиям момента, а сущую правду о войне, о человеке, о России. Самая "военная" из всех наших военных книг, всем содержанием и всей своей художественной системой связанная с неповторимыми особенностями народной жизни своего времени (и потому сама неповторимая), она вместе с тем ведет нас к постижению устойчивых черт национального характера и непреходящих ценностей человеческого бытия. Видимо, это общее правило: чем глубже выражает художник свое время, тем более долговечно и общечеловечно его искусство.
Примечания:
1 А. Твардовский, Статьи и заметки о литературе, изд. второе, дополненное, "Советский писатель", М. 1963, стр. 147 - 148.
2 Многие из перечисляемых ниже особенностей поэтической формы "Василия Теркина" уже назывались в нашей критике и справедливо связывались со "всеобщностью" героя, понимаемой, правда, как всеобщность его характера, воплотившего в себе все основные черты русского, русского советского или просто советского человека.
3 А. Твардовский, Статьи и заметки о литературе, изд. второе, дополненное, "Советский писатель", М, 1963, стр. 165,
4 Там же, стр. 164.
* К этому вопросу хочется привести одну отцовскую реплику. Как-то, говоря о бессюжетности "Василия Теркина", состоящего из самодостаточных главок, Ю.Б. напомнил о главном обстоятельстве: поэма писалась на фронте, по мере написания печаталась во фронтовой газете и читалась в окопах. И для автора, и для его читателя каждая глава могла стать последней. Понимая это, автор далеко не загадывал.
Кажется, это много говорит о специфике поэмы, ее корнях и ее значении для фронтовиков. И в этом, как мне кажется, причина ее уникальности. Твардовский и его герой были для этих людей настолько родными, насколько почти никогда не бывает близок писатель. (Прим. издателя)
http://burtin.polit.ru/pravda.htm
Док. 640602
Перв. публик.: 01.07.00
Последн. ред.: 01.07.11
Число обращений: 0
Буртин Юрий Григорьевич
|
