В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Владимир Войнович: `Я восстал против своей судьбы` Назад
Владимир Войнович: `Я восстал против своей судьбы`
Вот ирония судьбы - всю сознательную жизнь был ярым антисоветчиком, а теперь живёт в дачном посёлке "Советский писатель".И таких коллизий в жизни Владимира Войновича масса. Не судьба, а лихо закрученный детектив. В котором нашлось место всему: погонам и погоням, травле и отравлениям, угрозам и угрызениям. Не было места только смеху. А он всё равно смеялся. И смешил нас.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Недавно 77-летний писатель хорошо посме-ялся в своих мемуарах, которые назвал "Автопортрет". Что это смех сквозь слёзы, го-ворить, наверное, излишне...

- Владимир Николаевич, "Автопортрет" можно назвать подведением неких ито-гов?
- Да. Хотя профессия писателя интерес-на тем, что есть иллюзия, будто что-то ещё ждёт впереди. Но, конечно, итоги. Когда ж их ещё подводить, как не в 77 лет.

- И к чему же вы пришли? Каков главный итог?
- Главный итог, это я и в книжке напи-сал, - что в жизни я достиг гораздо больше-го, чем ожидал. Это с одной стороны. А с другой - гораздо меньшего, на что был спо-собен. По первому пункту могу сказать, что где-то до 20 лет я вообще не думал, что со мной будет. Потом, когда в армии служил, задумался.

- В армии, по-моему, вы начали писать сти-хи.
- Да. Но не по внутреннему убеждению, а потому что понял: надо выбираться из этой ямы, в которую меня жизнь засадила. А я всё-таки не получил образования - в школе занимался через пень-колоду, в институ-те всего полтора года отучился, вынужден был работать: в колхозе, на заводе. В общем, жизнь мне ничего хорошего не сулила. Я просто сам восстал против своей судьбы.



- А по второму пункту? Тут-то вам сложно винить себя, обстоятельства были выше - вас исключали из Союза писателей, выго-няли из страны...
- Ну, отчасти я этими обсто-ятельствами сам руководил. И было время, когда нагромождал себе какие-то трудности, которые потом преодолевал. Можно было и обойти, и что-то смягчить, наверное.

- С высоты возраста и положения, конечно, всё видится несколько иначе. А тогда? Если исходить из фактов, то в 30 лет вы стали чле-ном Союза писателей. Первая повесть вы-шла - вас сразу приняли. Это же блестящая карьера! Что побудило не пойти по такому простому, понятному и логичному пути, ког-да к 60-ти годам - Орден Ленина и полное собрание сочинений? Что заставило искать себе приключения?
- Наверное, натура. Дело в том, что когда я начинал пробовать себя в литературе, время было другое, хрущевская оттепель. Моя первая повесть по сегодняш-ним меркам была совершенно безобидна - и то какой-то критик сразу заметил, что "Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни, как она есть". А потом оттепель кончилась, наступили новые заморозки. Даже то, что я писал во время отте-пели, было уже непроходимо. А я двигался дальше в том же направлении: по пути "изо-бражения жизни, как она есть". Поэтому мое развитие было совершенно естествен-ным, тут у меня никакого сожаления нет. Просто я думаю, что какие-то острые углы можно было и сгладить, замолчать на какое-то время, отойти в сторону. Или уйти в под-полье и писать, писать, писать. Больше бы успел. Но получилось так, что я вступил в борьбу с государством, бессмысленную, ко-торая только выхолащивает, и потратил на это много сил... Того же "Чонкина", к при-меру, мог всего написать, где-то укрыться, а потом уж вступить в эту борьбу.

- А все ваши неприятности начались с "Чонкина"?
- Нет, неприятности у меня бы-ли почти всегда, с самого начала. Если пер-вую мою повесть приняли ещё благожела-тельно, то вторая - "Хочу быть честным" - вышла уже, когда начались идеологические проработки: встреча Хрущева с художника-ми в Манеже, приём писателей в Кремле. И поэтому секретарь по идеологии Ильичев сказал: "Что это такое - "Хочу быть честным"? Это Войнович хочет сказать, что в нашей стране трудно быть честным?" Коро-че говоря, тогда уже попал в лёгкую опалу - книжку, которая шла у меня в издатель-стве "Советский писатель", сначала затор-мозили. В конце концов, её выпустили, но выкинули из нее всё, что было возможно. А потом, уже в 66-м, когда я выступил в защи-ту Синявского и Даниэля, начались и более серьёзные вещи.

- Однако из Союза писателей вас исклю-чили только в 74-м. Получается, восемь лет всё-таки терпели.
- Ну, не со-всем терпели. Наказывать начали с 68-го - тогда я по-лучил первый строгий вы-говор за подписи в откры-тых письмах. И это сопро-вождалось полным запретом всего, что я написал. У ме-ня тогда пьеса "Два товари-ща" шла в 36 театрах страны, "Хочу быть честным" - в 50-ти. И всё это было снято. Причём, не объясняли, за что запрещают, а говорили всякую чепуху. В Театр Советской Армии, например, где "Два товарища" шли с аншлагом, пришёл человек и сказал, что пьесу придется запретить, потому что Войновича поймали на границе, когда он пытался перевезти бриллианты. Где-то говори-ли, что я уже уехал за границу, где-то - что я агент ЦРУ. Короче говоря, по всему Сою-зу запрещали со скандалом. Никакой лите-ратурной работы мне не давали. В москов-ском комитете партии была женщина, Алла Петровна Шапошникова, она лично меня за что-то ненавидела и говорила: мы Войновича выведем из Союза, мы его уморим голо-дом, мы знаем, что он пишет под чужими фамилиями, но мы и до этого доберёмся. То есть практически я был лишён возмож-ности заработать даже копейку.



- На что же приходилось жить?
Ну, во-первых, что-то я заработал всё-таки на тех пьесах, жил сначала на накопленное. Потом стал одалживать, дальше действительно на-чал писать под чужими фамилиями. И тог-да один прозаик, Владимир Санин, который никогда не писал стихов, вдруг стал извест-ным поэтом-песенником. Ещё за кого-то де-лал сценарии.

- А вас не пытались привлечь? За тунеяд-ство, за антисоветчину?
- Сначала нельзя бы-ло привлечь, потому что член Союза писателей. А когда уже исключили, ко мне на-чал наведываться участковый Иван Серге-евич Стрельников и спрашивать, на что я живу. Приходит, мнется: вот, дескать, Вла-димир Николаевич, вы понимаете, меня на-чальник послал, мне неудобно, но хотелось бы знать, вы вообще рабо-таете где-нибудь или не ра-ботаете? Я отвечаю, что, ко-нечно, работаю. А где? "Как где - вот здесь, за этим сто-лом. Писателем работаю". Вижу, у него в глазах уже что-то мелькает, лукавинка такая. "Владимир Николае-вич, но вас же исключили из Союза писа-телей". - "Иван Сергеевич, вы знаете, Тол-стого даже от церкви отлучили, но он остал-ся тем, кем был. Из Союза писателей исклю-чить можно, а из писателей исключить нель-зя". Но он опять стал канючить: начальник просит, напишите объяснительную запи-ску. Ну, хорошо, говорю, напишу. Помню её почти наизусть: "На запрос участкового Стрельникова сообщаю, что я пишу книги, которые издаются во многих странах мира, и, как всякий известный писатель, зарабатываю достаточно для того, чтобы прокормить себя и свою семью. Данное объяснение считаю исчерпывающим". И подписываюсь: "Владимир Войнович, член-корреспондент Баварской Академии изящных искусств, Французского ПЕН-клуба, почётный член Американского общества Марка Твена". Всё - участковый уходит. Тунеядец - член Баварской академии! А они всё-таки с такими вещами считались. Накололись ведь уже на Бродском. Но Бродский по их понятиям точно был тунеядец, у него никаких справок даже не было. Если бы он тогда уже был нобелевским лауреатом, они бы тоже его не тронули. Но он был никто, и то большой шум поднялся. А я всё-таки был уже известен на Западе, у меня к тому времени "Чонкина" на 30 языков перевели...

Тем не менее, год этот участковый не приходил, но потом опять явился. "Владимир Николаевич, вы знаете, у нас сменился начальник, и он просит, чтобы вы написали ещё одну объяснительную записку". Я говорю: "А советская власть ещё не сменилась?" Он опешил: "Да вроде нет". - "А раз не сменилась, значит, старый ваш начальник должен был передать мою записку новому. А я там написал, что считаю объяснение исчерпывающим". Он никак не отставал, и тогда уж я сказал: "Хорошо, хотите, чтобы я работал? А вот если я пойду дворником в наше управление, как вы к этому отнесетесь?" - "Хорошо было бы". - "Так пойдите, - продолжил я, - и устройте меня". Он удивился: "Почему я? Вы идите сами". - "Ещё чего не хватало, это же вас не устраивает, как я работаю". А у меня уже замысел созрел - я же хулиган был. Думаю: допустим, примут меня на работу. Я надену фартук, метлу куплю, бляху себе достану, как у старорежимных дворников. Созову западных корреспондентов - а тогда ко мне как к диссиденту большой был интерес со стороны иностранной прессы, выйду с этой бляхой во двор и сфотографируюсь. После чего брошу метлу на землю и скажу: а теперь я объявляю забастовку до повышения зарплаты всем дворникам Советского Союза. И уйду... Но они, видно, поняли, что я задумал что-то коварное, поэтому вскоре отстали от меня.

- Вот вы смеётесь, Владимир Николае-вич, а вообще, в такой ситуации, наверное, не до смеха. И если бы не ваш оптимизм природный да чувство юмора...
- Ну, наверное. Но, скорее всего, у меня просто другого вы-хода не было. Потому что мне нужно было или сесть где-то в углу и съёжиться, или уже идти напролом.

- Вы тогда не думали об отъезде?
- Я уезжать не хотел, и даже принципиально. Потому что мне намекали, и много раз. КГБ ведь действо-вало самыми разными способами, часто да-же просто хулиганскими. И нападали на человека неугодного, и избивали, а потом его же тащили в участок и говорили, что он сам всех избил. А в моём случае были телефон-ные угрозы - мол, если не уберешься, то тебе чего-то там будет. Потом развешивали объяв-ления по всему городу: "В связи с отъездом в Израиль сдаю квартиру". С моим номером телефона. И шли бесконечные звонки. Сна-чала я отзывался, объяснял всем, что ошиб-ка. А потом понял, что это невозможно, по-тому что просто лавина звонков, телефон-ный террор какой-то. И тогда я взял магни-тофон и записал свой голос: "Говорит электронный секретарь. Владимира Николаеви-ча сейчас нет дома, говорите, что ему пере-дать, в вашем распоряжении сорок секунд". А у нас тогда не было автоответчиков, толь-ко слышал, что на Западе вроде бы были. Все терялись, тут же вешали трубку и, в конце концов, отстали. Потом мне прислали вызов из Израиля, где были перечислены я, мои ро-дители и сестра, жившие в провинции. Были указаны все адреса, имена-отчества - данные, которые даже мои друзья не знали. Я взял все эти бумажки, вынес на улицу так, чтобы ви-дели, - а я же знал, что за мной следят, - изорвал и выбросил.

- А почему вы не хотели уезжать? Жить здесь - невыносимо, а там вас, такого оди-озного писателя, приняли бы на "ура".
- Зна-ете, когда вас выгоняют, возникает чувство протеста. Мол, вы хотите, чтобы я уехал, вы меня выгоняете, а не уеду и всё. Но где-то к концу 70-х терпение мое уже кончилось... Кроме того, меня же в 75-м году ещё и отравили. Вызвали в КГБ, провели беседу. Но, ви-димо, им не понравилось то, что я говорил, и, когда вызвали второй раз, отравили.

- Чем?
- Я думаю, что сигаретами, точно не выяснил. И, конечно, для меня это бы-ло большое испытание. Мне и раньше угрожали убийством, было несколько прямых намеков. Один гэбэшник мне сказал так: де-скать, говорят про нас, что мы применяем страшные меры, политические убий-ства. Говорят, что и Виктора Попкова, художника, мы убили. А это не так. Он пьяный вышел из ресторана, полез в машину, а это была машина инкассатора, а инкассатор тоже был "под мухой", и он выстрелил. И смотрит на меня - как буду реагировать... Тогда я написал письмо Андропову: что мой "Чонкин" уже опубликован, и теперь всем вашим "инкассаторам" его уже не остановить, а со мной вы може-те делать всё, что угодно. И по-сле этого уже решил так. Мне 42 года. Ну, хорошо, будем счи-тать, моя жизнь кончена. Сколь-ко проживу ещё, столько и про-живу. Но проживу весело, и буду жить так, как хочу. Потому что можно было сидеть и трястись от страха. Или сдаться, и весь оста-ток жизни себя презирать.

- Но момент отчаяния у вас был тогда?
- Был, конечно. Почему в 80-м и уехал. До того я ведь не хо-тел уезжать. И жена моя говори-ла: имей в виду, я ни за что не уе-ду. А тут уже настолько все надое-ло, что я стал думать: зачем, соб-ственно, я здесь жизнь свою гро-блю? Писать уже сложно. Скажем, свою главную книгу о Чонкине я уже не мог продолжать, потому что она требовала благо-душного настроения, а у меня настроение было - хуже не приду-маешь. А тут ещё война в Афганистане на-чалась, Сахарова выслали. Говорю жене: мо-жет, правда, поедем уже? Надоело. Она кив-нула. Тогда я громко несколько раз сказал у себя дома: "Я готов уехать". И тут же появился человек под видом агитатора - тог-да были выборы в Верхов-ный Совет РСФСР. Спро-сил, почему не хожу на вы-боры. На что я ответил: не ваше дело. И тогда он мне сказал: "Владимир Никола-евич, мне поручено вам пе-редать, что терпение совет-ской власти и народа кончилось. Если вы не измените настоящую ситуацию, ваша жизнь здесь станет невыносимой". - "А моя жизнь уже невыносима, - говорю. - И если этот ваш ультиматум означает предложение покинуть страну, то я готов, если будут выполнены мои скромные условия. Так и передайте". А условия у ме-ня были такие: библиотеку и архив вывожу беспрепятственно, квартиру передаю роди-телям жены, телефон должен быть включен до моего отъезда - а он четыре года у ме-ня был выключен. Человек исчез. Спустя какое-то время через знакомых мне переда-ли встречные условия: я должен покинуть страну до Олимпиады. А ситуация на самом деле складывалась очень тяжелая. Родители моей жены были люди консерва-тивные, ее отец, старый больше-вик, сказал: "Как! Куда? В эту фа-шистскую страну?!" А мы собра-лись в Германию. Мать её жут-ко переживала, говорила, что ес-ли мы уедем, они умрут... Жена сказала, что не может ехать. "Ну а что делать? Я уже договорился, ты понимаешь, что с КГБ шу-тить нельзя?" - спросил я. - "Да-вай уедем хотя бы после Нового года". Я через своих знакомых передал "туда": до Олимпиады не уеду, но если вы боитесь, что буду ставить какие-то "рекорды", то я обещаю этого не делать, и на вре-мя игр покину Москву. Те, видно, не ожидали от меня такой нагло-сти, но делать им было нечего - согласились. Мы уехали на всё ле-то из Москвы. В это время мать жены, не выдержав переживаний, умерла. Отец поехал к нам, чтобы сообщить о смерти, и возле подъ-езда упал и тоже умер. И у меня в тот день разыгрался приступ - чуть Богу душу не отдал, давление скакало страшно. После этого я несколько дней пролежал, роди-телей жены похоронили без меня. И тогда я передал через тех сво-их знакомых, что теперь уже го-тов уехать немедленно, без всяких условий. Спустя некоторое время мне подсунули под дверь пригла-шение прийти в ОВИР.

- О жизни в эмиграции не спраши-ваю - это отдельная эпопея. Ска-жите лучше, что чувствовали, когда прие-хали в Москву в 89-м?
- Вернулись же, можно сказать, на белом коне! У меня были чувства противоречивые. Да, "Чонкина" здесь уже на-печатали в журнале, причем тиражом небыва-лым - 3,5 миллиона. Но всё это выглядело как-то очень странно. Сама встреча в аэропорту была смешная. Во-первых, ко мне тут же под-бежали телевизионщики. "Вы рады, что прие-хали?" - "Да, очень рад". - "Наверное, хотите кого-то поблагодарить?" - "Не хочу, - ска-зал я, - потому что приехал в свою страну и не обязан никого благодарить". Наверное, это было хамство с моей стороны. Какое-то время спустя я встретил одного из тех телевизионщиков, и он мне сказал, что они должны были дать этот репортаж в программу "Время", но когда везли плёнку в Останкино, им по рации передали, что, дескать, можете не спешить, сюжет не выйдет.

- Вы видели тех ваших коллег-писателей, которые в 1974 году исключали вас из Со-юза?
- Практически не видел. Одного встретил в поликли-нике - он как-то заискиваю-ще начал со мной здоровать-ся. А другие, когда их обо мне спрашивали, обычно го-ворили: это не я, я не пом-ню, все такие были, такое было время.



- Обида осталась?
- Оби-да?.. Да нет, пожалуй. У меня осталось только презрение. Я готов простить каждого. Но только для этого нуж-но попросить прощения. Но никто прощения не просил, поэтому и я никого не про-щаю, а отношусь с презре-нием. И относился, и отно-шусь.

- За эти 20 лет ни разу не по-жалели о том, что вернулись назад?
- Нет, не пожалел. Во-первых, хотел быть свидете-лем того, что здесь происхо-дит. Одно время даже думал быть участником. Кроме то-го, я же не в западню прие-хал. Хоть сегодня могу взять и уехать.

- Но вам же, наверное, пи-сать не о чем? Сатира здесь кончилась.
- Нет, писать есть о чём, писать всегда есть о чём. Не может быть такого времени, чтобы не о чем было писать. А насчёт сатиры - есть же олигархическое общество.

- Вы о нём пишете?
- Нет, не пишу. Я уже ста-рый, пусть молодые пишут. Хотя сейчас начал одну вещь. Не знаю, напишу или нет, но она о современной жизни.

- Значит, мемуары ещё не финальная точка?
- Вы знаете, после мемуаров, согласно логике, должен следовать некролог. Но я надеюсь, что в промежутке ещё чего-нибудь будет...

http://interviewmg.ru/450/

Док. 643617
Перв. публик.: 06.04.11
Последн. ред.: 06.10.11
Число обращений: 0

  • Хрущев Никита Сергеевич
  • Войнович Владимир Николаевич

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``