Автобиографическое повествование. Без выбора. часть 6Назад
Автобиографическое повествование. Без выбора. часть 6
В случае с Черновилом девица, ворвавшись к нему в комнату, начала рвать на себе одежду и кричать, и это услышали "случайно" проходившие мимо "сотрудники" с понятыми.
Не знаю, поймут ли меня читающие эти строки, но тогда, в те минуты-секунды, было ощущение "конца всего". Ведь я-то ни на какой компромисс не пойду...
Вот сейчас она начнет орать... Да, уже изъявила желание подсесть рядом... И что бы я сейчас ни предпринял - все бесполезно!
Вдруг снова приоткрылась дверь купе, снова тот же парень, только теперь он не спешил исчезать, он поманил меня к себе - в том было что-то нетиповое. Пальцы в судороге на рукояти чемоданчика - так, с чемоданчиком, чуть ли не бегом, только б подальше от девицы - я кинулся к двери, появилась хилая надежда, что выкручусь. В коридоре никого. И тут просяще жалобным тоном, полушепотом он рассказал мне, что еще на вокзале кое о чем договорился с этой девицей, а взять билет в "двухместный" не успел, и не буду ли я столь добр, не поменяюсь ли с ним местами, правда, у него купированный, а не "СВ", но он готов доплатить сколько угодно.
Буду ли я добр! Да я был готов все свои копейки выскрести из карманов! Я мчался по поездным тамбурам куда-то в хвост поезда, лихо хлопая дверями. Было чувство, будто я только что снова народился на свет в этой тамбурной полутьме.
До самого Питера не спал. Восторг спасения (именно так, было ощущение спасения) сменился отчаянием. Пережитый мною унизительный, парализующий страх словно перечеркивал, превращал в ничто все мои, казалось бы, добрые и нужные поступки и намерения, взывал к памяти - я должен был, обязан вспомнить нечто важнейшее, имеющее объяснение тому мучительному состоянию стыда, что не давал уснуть, отвлечься, забыться.
Вспомнил! Вспомнил крысу на свалке близ полировочного цеха на одиннадцатой зоне Дубравлага и впервые осознал, что по стечению всех обстоятельств, из каковых складывается жизнь, до конца дней своих обречен я на "крысиный" образ жизни.
Не очень искренно захотелось назад, туда - в зону, где все отношения с "ограниченным контингентом" людей и ограниченным жизненным пространством просты и однозначны, где нет нужды ни в эзоповом языке, ни в "эзоповом поведении", где, наконец, под могильным холмиком остался человек, которого полюбил, как самого родного, - Юрий Галансков, рыцарь нелегальщины, воспитанник московской полубогемы, на несколько порядков превосходивший себе подобных мужеством и душевной добротой, которую, правда, нужно было уметь увидеть, почувствовать, угадать за внешней грубоватостью и небрежностью общения.
О да! Он сумел бы высмеять эти мои "поездные страсти" и все столь далеко идущие умозаключения, нашел бы простейшую формулу, сводящую к пустяку "многострочные уравнения" относительно смысла жизни "человека подполья", он имел дар видеть жизнь светло и радостно, он, измученный болезнью и в итоге погибший под ножом лагерного хирурга-самоучки. В камере Владимирской тюрьмы услышал о его смерти. Месяц ждал опровержения...
Между прочим, именно там, во Владимирской тюрьме, я заново перечитал "Бесы" Достоевского. Отдельные главы по нескольку раз. "Бесовщина" как неизбежное следствие нелегальщины, подпольного образа жизни, и та самая "крысиная парадигма" - вот что было на этот раз предметом моего интереса. Сразу после Достоевского - "На ножах" и "Некуда" Лескова. И еще "Панургово стадо" Крестовского. Редчайшие книги на воле, в библиотеке Владимирской тюрьмы они имелись и были зачитаны в полном смысле до дыр.
В итоге этого чтения было принято заведомо невыполнимое решение: после освобождения более никакой нелегальщины! Сейчас даже не припомню, как это я себе представлял. В конкретности, скорее всего, никак, потому что ни понятия не имел, ни воображения, что ожидает меня на так называемой "воле".
Впрочем, нет. Информацию, конечно, имел. В столицы и крупные города, в города портовые и "стратегические" - запрет; работа по профессии - запрет; любая форма общения с официальной прессой - запрет. Но зачем мне столицы, порты и пресса? Мне бы до Байкала добраться, там-то уж не пропаду!
Позже прочитал автобиографическую книгу В.Буковского. Есть там у него одна глава... Ее только и помню. Прекрасно написанная глава. О том, как заключенный, "уходя" от тюремной реальности, строит в своем воображении замок, как выбирает местность, как рассчитывает количество необходимого материала, как обустраивает интерьер... Открывает "глазок" надзиратель и видит - заключенный на месте... Но "вертухай" в обмане. Нет никого в камере, потому что заключенный в это время заканчивает кладку последней башенки прекрасного замка, что возвышается где-то за тридевять земель от распроклятой России. Душа В.Буковского давно уже была там, за тридевять... Кампания за его освобождение, возглавляемая самоотверженной женщиной мамой, явно близилась к успеху. Буковский совершенствовался в английском языке, а власти прощупывали варианты "либеральных игр" с Западом, отчего-то вдруг страсть как озаботившимся судьбой инакомыслящих в Стране Советов.
И все у В.Буковского получилось, как хотел. В отличие от меня, потому что я тоже...
Запада как места жительства для меня не существовало, и строить замоктакое и в голову не могло прийти.
Потому я - уходил в тайгу. В какой-то из тюрем попалась мне книга академика Обручева. Рассказывает он о том, как в 1912 году обратились к нему два сибирских купца с просьбой исследовать одну прибайкальскую падь на предмет золотоносности тамошней речушки. По счастливой случайности я знал эту падь, что находится километрах в двадцати от другой знаменитой пади, откуда вырывается на Байкал самый страшный ветер-ураган под названием сарма. Обручев подробно описывает путь, которым добирался до места, и путь этот мне тоже был известен. Попутно академик в деталях разъясняет технологию старательского промысла, вплоть до перечисления необходимых для того материалов и инструментов.
Заключение купцы получили положительное, но началась Первая мировая, потом революция... Падь так и осталась нетронутой.
И если Буковский проводил сложные математические расчеты по использованию строительного материала для замка, то я вел весьма нехитрые подсчеты необходимого "первоначального капитала" для экспедиции в золотоносную байкальскую падь. Со стороны, если бы такая сторона существовала, - чистая шизофрения! Листки бумаги, где столбцы: лодка - 20-30 рублей; ружье - возьму у брата; гильзы, порох, пыжи, свинец, пистоны - 50 рублей; мука, соль, жир... И так далее.
У Буковского была фантазия, имеющая хотя бы теоретический шанс на полную реализацию: положим, какой-нибудь "мистер-твистер" подкинул борцу с тоталитаризмом солидную сумму; или книгу написал об ужасах большевизма, и весь Запад "в отпаде".
У меня же был чистый бред. Широка страна моя родная, много в ней лесов... Только и участковых немало. Загребли бы меня с моей справкой об освобождении в первой же деревушке. Понимал? Конечно. Но бред мой, как и у Буковского, был "уходом" из камеры. И не только от надзирателей, но порой и от сокамерников, это когда "одиночка" - мечта загоризонтная.
О плодотворности камерного общения, о напряженной духовной жизни в четырех шлакобетонных стенах я расскажу в другом месте и по другому поводу. Здесь же говорю об усталости от общения. Из одиннадцати лет двух сроков заключения около девяти я провел в камерах. Иные и по четвертаку отсиживали в "крытках". Я же устал от девяти.
Девять лет облегченного режима
18 февраля 1973 года, отсидев свою "шестерку", освобождался из Владимирской тюрьмы. Освобождался под гласный надзор и обязан был к определенному числу прибыть к месту приписки - глухая деревенька в Белгородской области, где в то время проживали мои вконец обнищавшие родители-пенсионеры. Крохотная хатка под соломенной крышей - в Сибири отродясь такого не бывало. Или я уже не застал...
Но несколько дней в резерве у меня было, и за эти дни я успел съездить на могилу Ю.Галанскова, посотрудничать в осиповском журнале "Вече" и жениться. С первой женой расстались мы еще до моего ареста.
Далее лишь обозначу географию и хронологию моих девяти лет свободы, или, как говорили старые зэки, пребывания в большой зоне с облегченным режимом.
73-й год - сибирская тайга; 74-й - подмосковная станция Ворсино по Киевской дороге; 75-й - опять тайга; 76-78-й - прославленные Веничкой Ерофеевым Петушки; 79-й - Москва; 80-й - опять тайга; 81-82-й - Москва, новый арест и пятнадцатилетний срок.
За эти девять лет непрестанных поисков средств к существованию я успел: написать четыре повести; после развала, а затем и разгрома первого русского самиздатского журнала "Вече" как бы в продолжение традиции издать три номера "Московского сборника"; принять самое активное участие в спасении от топора кедровника в Тофоларии, что на юге Иркутской области.
Главное же, пожалуй, - за эти годы я умудрился полностью утратить тот воистину фантастический оптимизм, с каковым в 73-м освобождался из Владимирской тюрьмы. Бравым "поручиком Голицыным" вышвырнулся я из стен Владимирского централа. "Капитанишкой в отставке" забирали меня "органы" в 82-м. И хорошо, что "забрали". Экстремальность ситуации способна возрождать человека, выпрямлять ему позвоночник, возвращать глазам остроту зрения, а жизни смысл, когда-то отчетливо сформулированный, но утративший отчетливость в суете выживания.
* * *
По "теме" выживания несколько эпизодов. Петушки, 1976 год... Но коли уж Петушки, то попутно несколько слов о "прославленце" сего местечка Венечке Ерофееве.
Дважды я встречался с ним. Когда впервые - он был трезв. Сразу понял, почему взрослого мужика зовут ласково - Венечкой. Милый, добрый, остроумный и... светлый! Что-то неуловимо есенинское в чертах. Не очароваться им было невозможно. В это время как раз в очередном номере журнала "Вече" публиковалось его эссе "Розанов глазами эксцентрика". Прочесть я еще не успел, но уверен был - талантлив. Бывает же так: смотришь на человека, ничегошеньки о нем не зная, и уверяешься - талантлив!
Вторая встреча - лучше б ее никогда не было. Растрепанное, грязное, облеванное, бессвязно мычащее существо...
Только ли это русское явление, когда умного, доброго, талантливого, но достаточно бесхребетного человека непременно облепляют разного рода упыри-проходимцы-бездари? Кажется, с Есениным было именно так. Что до Венечки, то многие его нынешние "захваленцы" - те самые упыри, что споили, фактически загнали в могилу, но прежде того "внедрили" в его талант микроб распада.
Рискну предположить, что мировой известности знаменитое "Москва-Петушки" обязано в немалой степени тому, что воспринимается оно как убедительное свидетельство прогрессирующей "порчи" русского человека и русских вообще. "Нация, погибающая от пьянства" (А.Безансон). Притом и пьянство понимается, естественно, отнюдь не как первопричина, но как следствие "генетического усыхания" и готовности уйти из истории. Единственное, что тревожит "прогрессивное человечество", - не хлопнет ли уходящий дверью!
* * *
Итак, после нескольких лет мотаний по Подмосковью и Прибайкалью решил я, насколько это можно, прочно осесть на "сто первом" километре, то есть в Петушках, поскольку именно там появилась возможность купить по дешевке дом, да еще и с участком не меньше чем двенадцать соток, правда, давно заброшенным. Тысячу дал мне А.Гинзбург из Фонда Солженицына, жена продала единственную свою драгоценность - кольцо с каким-то камнем, и еще помог оригинальный публицист самиздатских времен добрейший Геннадий Михайлович Шиманов. Он же со своими друзьями облегчали нам с женой муторошь с переездом и первым обустройством на новом месте.
Купленный нами дом находился на улице, непроезжей даже после небольшого дождя. Однажды приехавший в гости на своем "Запорожце" Георгий Владимов вынужден был бросить машину где-то между станцией и вытрезвителем. Пока мы "духовно общались", заинтересованные лица закинули в бензобак "запорожца" сахар. "Обстреливая" трассу, Владимов все же сумел доползти до Москвы и после утверждал, что никакая другая машина не пережила бы такой диверсии стакан сахарного сиропа слил из бензобака при ремонте.
Жену перед тем "внаглую" уволили из НИИ информации по строительно-дорожному машиностроению, где она трудилась редактором. Уволили за обман отдела кадров - не поставила в известность, что беременна. Злой как пес, я поехал туда "разбираться", но наткнулся на такую "непосюстороннюю" уверенность в правильности действий кадровика, что даже забыл обхамить его при расставании.
В Петушках мы оказались без средств к существованию. Дико разросшаяся по участку клубника какого-то особого сорта - то был наш первый заработок. За "двадцатку" сдали однокомнатную квартиру жены в Москве, где я по понятным причинам не имел права жить. Что-то по мелочи подкидывали родители со своих пенсий, пока я мотался по Петушкам в поисках работы. Участковый не помедлил с предупреждением о статье за тунеядство...
Все приемчики по отказу в работе мне были известны. Самый распространенный из них - некий подзаконный акт, согласно которому человека с высшим образованием не разрешалось принимать или разрешалось НЕ принимать на работу малоквалифицированную. Поскольку в действительности тысячи людей с высшим образованием трудились где попало, то, похоже, сия полутайная инструкция была сочинена исключительно для мне подобных. В период моих мытарств по киевскому направлению в 74-м году мне отказали в работе сцепщика подряд на всех станциях от Москвы до Малоярославца. В Балабаново я пытался устроиться в пожарную охрану при известной Балабановской спичечной фабрике. Местный кадровик подписал с радостью, еще бы! Две трети состава "охранников" бывшие уголовники. Но охрана - это же МВД. В Боровске соответствующий "эмвэдэшник" без колебаний наложил на мое заявление резолюцию: "Отказать". На мой вопрос "почему?" ответил торжественно: "Вы не вызываете у нас морального доверия!"
Тут, однако же, и оговорюсь. В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей "свободы", всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал "вопреки" и спасал меня. Более того, со временем я даже уверовал в то, что, какую бы пакость мне судьба ни подготовила, надо только наткнуться на "хорошего человека", и все устроится.
На той же киевской дороге после дюжины отказов в отчаянии объявился я у начальника кадров, что близ Киевского вокзала. Кто такие начальники кадров солидных ведомств? Известно - бывшие гэбэшники. Таково было, по крайней мере, "общественное мнение" на этот счет. Ничего доброго от этой встречи я не ожидал и разговор начал весьма сердито... Выслушав меня, хмурый мужчина пенсионного возраста спросил: "А на станцию Очаково вы обращались?" - "Но это же Москва! Если меня в Балабаново не взяли..." - "А вы все-таки загляните в Очаково, только на меня не ссылайтесь".
Отделаться от меня решил начальничек - таково было мнение. Но через неделю приехал в Очаково, был принят, проработал успешно полтора года и был ценнейшим помощником составителей поездов, поскольку составители к середине смены, как правило, "насасывались" вина из винных цистерн, и я с удовольствием работал "в одно лицо", что строжайше запрещено, да только составы ждать не могут...
В Петушках я тоже начал поиск работы с железной дороги и вскорости наткнулся на объявление о нужде в осмотрщиках вагонов - есть такая работа, не требующая специального обучения. Начальник петушковского депо охотно подписал заявление и направил меня во Владимир, в отдел кадров дороги. Была пятница, в субботу съездил в Москву, нахвастался, что нашел работу за сто шестьдесят рэ - хвастаться имел глупость по телефону. Потому, когда в понедельник предстал пред очи "желдоркадровика", получил ответ: "Не возьмем". - "Почему?" - "Потому". Рассвирепев, я потребовал: "Тогда будьте любезны, здесь вот, на уголочке, черкните, по какой причине вы мне отказываете вопреки согласию начальника депо". Улыбнулся ласково кадровик и ответил: "Писать я ничего не буду, а вот вызову сейчас наряд и оформлю тебя на пятнадцать суток за хулиганство! Запросто!" "Вас понял", - ответил я и спешно ретировался.
Напомню, что было мне в том, 76-м году тридцать восемь лет. Правда, в силу какого-то почти физиологического оптимизма чувствовал я себя по меньшей мере на двадцать восемь, то есть так, словно вся жизнь была еще впереди, потому и стиль, и слог теперешних воспоминаний заведомо не соответствует душевному состоянию тех лет, когда все проблемные ситуации, даже порой внешне безысходные, лишь провоцировали энергетику преодоления. Откуда что бралось - теперь уже не вспомнить и не понять. Может быть, писательство, что стало уже привычкой к тому времени, может, оно "оптимизировало" жизневосприятие? Но я же знал, что мне никогда не опубликоваться в СССР. Запад? Да кому я там нужен! К тому же я никогда не был в восторге от своих писаний, потому что был человеком начитанным, то есть умел сравнивать... Каких-либо "политических потеплений" не предвидел и не предчувствовал. Скорее наоборот...
Единственное - дал мне Бог в напарницы жизни женщину, перед жизнью страха не имевшую совершенно, но хочется думать, что я и сам бы... и один... Только кто знает!
В пользу желаемой "самости" свидетельствует ассоциация мытарств в семидесятых с одним эпизодом детства, когда в тринадцать лет я, катаясь на коньках по тончайшему, трехдневному по происхождению байкальскому льду, провалился в сотне метров от берега и не имел ни единого шанса на спасение. Лед попросту крошился под руками. В тяжелейшем овчинном полушубке, в валенках с примороженными для крепости к ним коньками, я тем не менее вопреки всем физическим законам вскарабкался на лед, после даже и простуды не поимев. Единственное подлинное чудо в моей жизни. Оно уместно бы сказать - Господь хранил! Только, как выяснилось, никаких великих дел к свершению мне уготовано не было, и, слава Богу, я к ним никогда и не прицеливался.
Ну, еще, пожалуй, два эпизода из времен "петушинского" бытия.
Родилась дочь, росли долги, а найти работу не удавалось. С первых дней по приезде я встал на учет в комиссии по трудоустройству. Через месяц женщина, что ведала направлениями по заявкам, уже искренно сочувствовала мне и, не дожидаясь очередного моего прихода, отправляла по почте открытку, если где объявлялась вакансия на непрофессиональное вкалывание. Чего там, постоянно требовались слесари, сантехники, столяры, шоферы. Требовались еще сторожа и экспедиторы, что с окладами в шестьдесят рэ, но эти строгоответственные должности были для меня закрыты.
Однажды получил не открытку, как обычно, а письмо. "Леонид Иванович, писала добрая женщина, - вот это, может Вам подойдет, я звонила, говорят, что несложно. Правда, зарплата всего 70 рублей, но лишь бы зацепиться. Так ведь?"
В городскую больницу требовался "оператор-хлораторщик". Понятия не имел, что это, но тут же помчался в другой конец Петушков, моля Бога об одном: чтоб главврач оказался на месте.
Он оказался. Симпатичный мужик. Как обычно, поведал ему про специфику моей биографии (все равно рано или поздно узнает), сказал - нужда, хоть на грабеж иди. Трудовую мою он даже не раскрыл, положил на середину стола между им и мной. "Давайте так, - говорит, - сначала сходите на место, посмотрите. Думаю, что вы не сможете там работать". "Господи! - отвечаю. - Готов на все, что в пределах моих физических и умственных возможностей!" "Есть еще кое-что третье, - улыбается загадочно. - Сходите. Если решитесь - хоть завтра на работу". Объяснил, как отыскать сие рабочее место, к кому обратиться. А обратиться надо было к некоему дяде Саше, каковой, скорее всего, спит в будке после очередной пьянки.
Был январь, мороз около пятнадцати. Поблуждав по территории больницы, я наконец отыскал будку-сарай. Из трубы, что дырявила фанерой забитое окно, валил дым. Дядя Саша, мужик лет пятидесяти, в телогрейке и косматой собачьей шапке, был явно с похмелья, но вполне контактен. Моему появлению обрадовался, предложил только что закипевшего на печке-самоделке чайку, и я не отказался - и потому, что замерз, и в целях общения...
Пообщавшись "за жись", пошли к рабочему месту. Каменное круглое строение метров восемь в диаметре и пара метров в высоту, крылечко, дверь. Из объяснения понял, что там, внутри "кругляка", скапливается все, что вытекает из хирургического и родильного отделений. По проекту все это должно каким-то образом фильтроваться, хлорироваться и самоуничтожаться, но поскольку ничего не работает, то моя задача - все это собирать обыкновенным сачком, закидывать в мешки и, пересыпав хлоркой, закапывать в ближайшем лесочке. По средам этого лучше не делать, потому что санэпидстанция шастает по территории.
"Там, конечно, вонишша, - пояснял дядя Саша, - но я как... я грамм двести поддам и захожу, и все по кочану!"
Меня уже слегка подташнивало, но когда зашли!.. Дядя Саша еще что-то толковал, я же был близок к обмороку и от вони, и от сознания того, что мне здесь не работать. Еще много лет после того, когда по той или иной причине к душе подступало отчаяние, я вдруг начинал ощущать этот запах, а перед глазами возникала косматая шапка дяди Саши, пошитая из шкуры какой-то косматой собаки.
Лишь в конце третьего месяца поисков работы я наконец пристроился завхозом и по совместительству кладовщиком в петушковской санэпидемстанции с окладом 120 рублей, отчего счастлив был безмерно.
Числа десятого декабря 76-го года к калитке моего дома подошла женщина, сказала, что из милиции, и сообщила милицейское распоряжение: в ближайшие субботу и воскресенье сидеть дома и никуда не выезжать с места прописки.
На вопрос: "Чего это ради?" - ответила: "Так надо".
В ближайшие выходные я никуда не собирался, но я ж не под надзором, потому возмутился и попросил передать родной милиции мое искреннее "начхание" на сие распоряжение. Дама обещала передать.
Утром следующего дня я обнаружил в почтовом ящике повестку в милицию на "двенадцать ноль-ноль". В милиции дежурный, глянув на повестку, сказал, что мне надо в десятый кабинет. Вот он - десятый. Никакой таблички. В кабинете "родные, знакомые лица", которые не спутаешь ни с какими другими. Тот, что за столом, представился оперуполномоченным КГБ, второй, на стульчике рядом, ни больше ни меньше - прокурор района.
- Леонид Иванович, у нас к вам просьба. Подчеркиваю, именно просьба. Девятнадцатого декабря в Москву не ездить.
- Почему?
- Вы же знаете, какой это день.
- Николая Чудотворца.
- А верно! - подтвердил райпрокурор. - Только это еще и день рождения Леонида Ильича Брежнева. Так можете нам обещать?
- До вашего Леонида Ильича мне нет никакого дела, это во-первых, отвечаю, - а во-вторых, я не под надзором.
- Значит, нет?
- Значит.
- Тогда мы вынуждены будем принять меры. - Это опер мне. А я, соответственно, прокурору:
- Гражданин прокурор, сколь законно такое заявление?
Прокурор улыбается и говорит.
- Леонид Иванович, я вам гарантирую, что никаких незаконных мер против вас предпринято не будет.
- Тогда я пошел?
- Что ж, очень жаль. Вы свободны.
- Вот именно! Разве нет?
Гордым я выходил из отделения милиции. А на следующий день в почтовом ящике повестка. Только уже не в милицию, а на четырехмесячные армейские сборы. В соответствии с... При себе иметь... Явиться в райвоенкомат города Покрова 19 декабря... к... В случае неявки...
То была полная катастрофа! Жена с грудным ребенком на руках. Родители... Заняв у правозащитницы Людмилы Алексеевой 1900 рублей на несколько лет в рассрочку, я перевез к тому времени родителей из белгородской хатенки, что под соломенной крышей и с глиняным полом, в маленький, но настоящий домик в деревне Аннино, что недалеко от Петушков. Мать была больна. Как вскоре оказалось - смертельно. Жили они разведением кроликов, которые периодически массово дохли... Долг, кстати, я выплачивал аж до 1981 года какому-то доверенному лицу Л.Алексеевой после того, как она эмигрировала... И горд, что выплатил до копейки.
В те же дни - ну воистину, хоть вой! Ведь еще к тому же в эти четыре месяца зарплата выплачивается только наполовину!
Съездил к отцу, попросил, чтоб наведывался. В Москву позвонил друзьям обещали наезжать.
19 декабря ранним автобусом отправился в Покров и прибыл в райвоенкомат к десяти часам, как того требовала повестка. Дежурный предложил посидеть подождать. Сидел ждал, читал книжку. Через пару часов спросил: "Что дальше?" Дежурный предложил посмотреть вместе с ним телевизор. Смотрели. Еще через час заявил, что хочу есть. "Так столовка рядом, сходи". Сходил. Щи, биточки, компот. Потом снова сидел, читал книжку. Час, другой... "Так что, может, мне в кино сходить?" - "Сходи". Когда часам к пяти вернулся, дежурный сказал сочувственно: "Ну чё, измаялся, да? Езжай домой. Повестку отдай".
"Счастливый" финал этого эпизода совершенно перечеркнул всю предыдущую маету, так что через день мы с женой с юмором комментировали его. А ведь и верно! Никаких незаконных действий предпринято не было, и да здравствует соцзаконность!
Через некоторое время меня снова пригласили в десятый кабинет раймилиции. Кроме уже знакомого опера там оказался подполковник из владимирского КГБ, который сказал, что приехал специально для того, чтобы сделать мне предложение. Суть предложения заключалась в следующем: если я по-прежнему пребываю на враждебных позициях к существующей власти, то рано или поздно снова окажусь в лагере, потому в этом случае логично было бы эмигрировать. Если, как это нынче принято, мне некомфортно "отбыть" по израильской визе, КГБ готов рассмотреть другой вариант. Если же я принципиально не желаю эмигрировать, то мне следует пересмотреть некоторые свои позиции, и в случае такового пересмотра КГБ готов помочь в жизнеустройстве. Есть, к примеру, хорошая работа в суздальском музее, проблема с жильем тоже решаема.
Предложение было истинно джентльменское. Никаких подписок. Исключительно устное обещание не принимать участия в действиях, каковые могут быть квалифицированы как антисоветские. Немедленного ответа не требуется.
Что и говорить! Был я весьма смущен сделанным предложением. Правда, только одной его частью. Как раз в это время мой бывший сокамерник по владимирской тюрьме Анатолий Радыгин писал из Штатов, где трудился на конвейере пластмассового завода, что готов помочь с трудоустройством на том же заводе, что надо пользоваться ситуацией и уезжать, что иначе "сяду"...
В том году уже потянулись на Запад первыми птичьими клинами правозащитники семидесятых и демократы шестидесятых. А не оценившие "джентльменства органов" уже начали заполнять камеры Лефортовского следственного изолятора.
Но тогда я еще не знал, что подобные собеседования проводились с большинством "инакомыслящих" всех сортов. Тем более что большинство уехавших тактично умалчивали о предыстории своей эмиграции, объявляя себя изгнанными, выдворенными по политическим мотивам, обретая таким образом многообещающий статус непоколебимых борцов с режимом.
Но сам-то? Если применить условно-сослагательное наклонение, то есть предположить, что в те столь "смутительные" дни мог я достоверно знать, что через несколько лет буду приговорен к пятнадцати годам, фактически до конца жизни, и при этом не знать, что отсижу из них только пять... Не был я готов к такому варианту, потому мог элементарно струсить и сбежать. Уехавших по той же причине не сужу. Другое дело - как многие из них там повели себя и как сегодня подают себя общественному мнению.
Г.Владимов, возглавлявший одно время Российское отделение "Эмнести интэрнэшнл", сокрушался, помню, по поводу того, какие "доброхоты" вдруг валом повалили в его организацию, еще вчера обещавшую срок заключения, а теперь ставшую трамплином для "политической" эмиграции.
Моя же личная "смута" - ехать, не ехать - продлилась две недели. Наклюнулась работа в эпидемстанции, и проблема снялась сама собой. Запомнился только ужас при мысли о том, что если уеду, то никогда не увижу больше своих родителей, дочери (от первого брака), родины вообще и Байкала в частности.
Заканчивая главу этим эпизодом, я делаю как бы особую отметину в биографии, имея в виду, что, сложись все иначе, дальнейшая моя судьба... и ныне решительно не представима.
За без малого тридцать лет "полунелегальщины" имел я не менее сотни "контактов" с представителями Комитета государственной безопасности - от лейтенантов до генералов. Поскольку все эти "контакты" были, как говорится, "по делу", то в большинстве случаев какие-либо личностные характеристики моих "контактеров" удавалось скорее угадывать, чем отчетливо фиксировать. То есть всякий раз передо мной была скорее функция, нежели личность.
Однако множество случайных или неслучайных встреч с прочими людьми напрочь забылись и порой вспоминаются лишь по какой-нибудь ассоциации, в то время как каждый "контакт" с представителем "органов" помнится ну как будто вчера, и при том ничто ни с чем не перепутывается: время, место, обстоятельства, последствия - все живо памятно и хронологически выстроено.
Самая отчетливая картинка - это мои первые допросы в пятьдесят седьмом. На меня, студента первого курса истфака Иркутского госуниверситета, заведено дело по "антисоветчине", но я не арестован и даже не на "подписке", меня попросту "таскают" на допросы после лекций. Поставивший на себе крест, я более всего трепещу за судьбу моих "кружковцев". Саша Дулов, сын уважаемого профессора истории, Наташа Симонова - дочка начальника иркутского гарнизона... И остальные... Всех их я "вовлек", "заговорил" обязанностью нашего поколения "докопаться до полной правды в культе личности"... Я инициатор. Они - жертвы моей инициативы. Так подает "дело" следователь майор Анфисов, и в этом я с ним полностью согласен. Но только в этом...
В полутемной комнате в углу стол. Свет настольной лампы нацелен неопределенно между мной по одну сторону стола и Анфисовым по другую. Задавая вопрос, он, как-то через голову закидывая руку, направляет свет мне в лицо и держит руку на лампе до конца моего ответа, потом отводит свет на середину стола и пишет. Не по делу, а от природы хмурый брюнет лет сорока, совершенно непредставимый с улыбкой на физиономии, он и голос имеет соответствующий - ровное, глухое гудение без хрипотцы и без всяких амплитуд.
Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?
- Да нет же! - отвечаю искренно. - Я просто пересказал слова Хрущева на двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.
И так далее.
В конце допроса читаю в этом месте: "...да, я признаю себя виновным в том, что там-то и в присутствии... действительно распространял клеветнические..."
Я возмущен. Я не подпишу!
Удар ладони по столу так, что абажур настольной лампы опадает...
Анфисов вырывает листки из моих рук. Безэмоционально рычит:
- Так и зафиксируем. От подписи отказался. Завтра в десять ноль-ноль сюда... как штык... дежурный! вывести!
В час ночи я иду через весь Иркутск от улицы Литвинова домой на улицу Чкалова... Я шокирован, я возмущен нечестностью поведения сотрудника доблестных органов, я продумываю технологию завтрашнего выражения моего возмущения...
Но назавтра дежурный ведет меня на третий этаж, заводит в просторный, светлый кабинет, вежливо предлагает присесть на диван и немного подождать... Минут через десять появляется подполковник, он присутствовал при моем задержании, у него красивая фамилия - Мятежный.
Подполковник Мятежный, симпатичный, русо-седовласый, весь как из кино про разведчиков, увидев меня, радостно улыбается, руки раскидывает.
- А, Леня! - говорит, садится рядом на диван и вдохновенно пересказывает мне будто бы только что услышанное по радио сообщение о новом важном решении советского правительства по внеочередному осчастливливанию граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. - Слушай, Леня, говорит Мятежный, по-отечески обнимая меня за плечи, - вот ты про Никиту Сергеевича басню написал, а хочешь, поспорим, что лет через пять ты будешь удивляться тому, как ты о нем думал? Я тебе, считай, по секрету скажу, а ты уж сам решай, болтать о том или не стоит. Знаешь, кто такой в действительности Никита Сергеевич? Он, - Мятежный перешел на доверительный шепот, - он, если хочешь, первый обычный нормальный русский мужик у власти. Через пару лет ты поймешь, что я имею в виду. Между прочим, ты знаешь, что вчера в Иркутск прилетел Лазарь Моисеевич Каганович? Ага, слышал. Ленинского призыва партиец. В общем, настоящий... Так вот, вчера на обкоме он рассказывал о некоторых планах на ближайшее пятилетие.
Картинно откинулся на спинку дивана, закинул русовласую главу, мечтательно улыбаясь.
- Жизнь, Леня, будет интереснейшая! Так что по-дружески скажу, не валяй дурака, зачеркивай так вот, крест-накрест, всю эту свою нынешнюю историю и начинай жизнь заново! Какие твои годы!
И тут без перехода подполковник Мятежный закатывает наизусть не менее чем на полстраницы (к сожалению, не помню, что именно) из Гоголя. Что-то про русский характер... Потом еще о великолепных личных качествах Лазаря Моисеевича...
Через месяц, исключенный из университета и из комсомола, вызванный на "прощальное" собеседование, я узнаю, что свободой обязан не кому-нибудь, а именно Лазарю Моисеевичу. На втором заседании обкома первым пунктом повестки было "дело Иркутского университета" - мое дело. Но Лазарь Моисеевич спешил и предложил "скинуть" это дело на "суд общественности". Что было вторым пунктом повестки, я узнал через три года, когда после мотаний по Сибири с грехом пополам поступил на истфак Улан-Удэнского пединститута. Был приглашен в военкомат для профилактического собеседования на предмет моей "остепененности" и готовности реализовывать личное бытие в форме простого советского человека.
Опять подполковник, то же сплошное дружелюбие и та же предрасположенность к "рискованному" откровению. Оказывается, сталинский прилипала Лазарь Моисеевич приезжал в Иркутск позондировать почву поддержки уже в то время задуманному плану свержения Хрущева, верного ленинца, подлинного любимца партии. Каганович же, "мы-то это знали", отродясь был сплошь аморальным типом... "Не для общего пользования вот вам один пример". Любил Каганович приходить на работу до того, как появятся секретари. Придет придурок и нахаркает во все чернильницы. А потом в дверную щель смотрит, как секретари мучаются с перьями, смотрит и хихикает. А Маленков - это же был такой обжора. Даже в Кремль приезжал со специальным врачом, который ему три раза в день клизмы ставил. Ну, чтоб пожрать на полную катушку. Против Никиты Сергеевича ни один нормальный член партии не пойдет. Только такие, как Каганович, переродившиеся. Как говорится, в семье не без урода. У Сталина, как мы теперь все знаем, ошибки были... Так что Никита Сергеевич по большому счету первый настоящий преемник Ленина.
Пройдет десять лет, и однажды в кабинете следователя, где я, арестованный по делу ВСХСОН, - на допросе, появится начальник следственного отдела Ленинградского КГБ полковник с отличной фамилией - Сыщиков. Склонится над протоколом допроса, что перед следователем на столе. Ухмыльнется, крупной круглой головой покачает. Пред тем я только что на вопрос о причинах негативного отношения к Советской власти апеллировал к материалам знаменитого ХХ съезда партии. Сыщиков дружески положит на плечо следователя руку, значимо прищурится в сторону зарешеченного окна и скажет тихо, не мне, а так, в порядке общения с сослуживцем:
- Н-да... Если бы этот... - Пальцем другой руки ткнет в страницу протокола. Этот - значит, Хрущев. - ...если б этот... еще, ну, лет пять, скажем... Такого натворил бы... За десять лет потом не расхлебать.
Затем пристальный, строго-справедливый взгляд на меня, как на щенка, по глупости и озорству облаявшего своего доброго и строгого хозяина.
- Знаешь, что я думаю...
Это опять не мне, а следователю.
- ...Мы виноваты. Да, да. Мы.
В голосе самокритичное сокрушение, во взгляде на меня - забота от носа до бровей.
- ...Пока вот этот...
Еще раз пальцем в протокол, то есть Хрущев.
- ...пока он куролесил, мы упустили целое поколение. Да... Упустили...
Полковник скорбно склонит голову и молча вынесет свою скорбь вон из кабинета. Следователь тоже не менее минуты будет пребывать в позе роденовского "Мыслителя" и лишь потом, проморгавшись, встряхнется с тяжким вздохом и скажет тихо:
- Так. Вернемся к нашим баранам.
Пройдет пятнадцать лет, и в кабинет Лефортовского следственного изолятора войдет мой очередной следователь подполковник Губинский со сдержанным, но отчетливо зримым торжеством на славном русском лице и при исключительном изяществе всего своего гражданского одеяния. После моего наводящего вопроса ответит, не соря словами:
- Да, Юрий Владимирович теперь генсек. Пора в стране наводить порядок, Леонид Иванович. Хватит! Никаких больше обменов и выдворений. С диссидентством все. Могу даже сказать, кто будет следующий. Шафаревич, к примеру...
И наконец, через семь лет на заправке случайно (или не случайно) я встречусь с "опером" - капитаном (или майором?) Яковлевым, очень даже симпатичным русским мужиком, который в свое время "вел" мое дело в оперативной стадии, затем "обеспечивал суд", то есть стоял в дверях и не пускал в зал суда кого не положено, а в восемьдесят седьмом исполнял формальности по моему освобождению. Исполнял их так же добросовестно, как и все предыдущие, не выказывая при этом даже тени недружелюбия. Более того, помог мне с первой литературной публикацией... Эта маленькая, но по-своему фантастическая история стоит того, чтобы о ней вспомнить.
Шел восемьдесят седьмой. В соответствии с горбачевской демократической эйфорией я был освобожден в числе прочих политзаключенных особым помилованием верховных судебных органов. Помилован - то есть милостиво прощен во грехах перед все еще существующей Советской властью. "Прокаженность" оставалась в силе. Не могло быть и речи о работе в школе, например. С работой вообще была бы проблема, когда б не издательство "Посев", каковое к этим годам сумело организовать переводы моих писаний в нескольких европейских странах и фактически прежними энтээсовскими каналами перебросить мне кое-какие гонорарные деньги, что позволило хотя бы временно не озадачиваться проблемой заработков.
После осторожного прощупывания политико-психологического состояния издателей "толстых" журналов выяснилось, что соваться, как в народе говорят, с кирзовой мордой в хромовый ряд бесполезно. Советские писатели еще вовсю бдели относительно имиджа лояльности. За полгода до моего освобождения покойный ныне поэт Алексей Марков тщетно пытался собрать подписи писателей за мою свободу. Подписали Олег Волков, Вячеслав Кондратьев да Белла Ахмадулина. Принципиально отказавшихся не упомяну...
Однако ж соблазн прорваться в официальную прессу был весьма велик, но имел при том скорее спортивный характер, потому что большая часть мною написанного, вовсе не являясь так называемой "антисоветской чернухой", тем не менее никак не вписывалась по тем временам в диапазоны прозаической тематики.
И я пошел другим путем. Один мой знакомый, имевший какое-то отношение к газете "Литературная Россия", изъявил готовность показать тогдашнему заму главного Юрию Идашкину несколько моих рассказов - анонимно. Якобы я забыл подписаться, а он знает меня только по имени. Рассказы были выбраны предельно нейтральные, и, прочитав их, зам выразил готовность напечатать их все поочередно.
Как-никак - это уже было признание, и, лично встретившись с Идашкиным, я откровенно поведал ему, кто я есть по статусу и положению. Никак не выявив своего отношения к полученной информации, Идашкин заверил меня, что на редакционном обсуждении будет твердо за публикацию.
Как я узнал позже, он в тот же день прозвонился в КГБ, и оттуда явился в редакцию мой бывший "куратор" К.Г. Яковлев и не только дал добро, но и собственноручно помог составить "врез", то есть краткую информацию об авторе, как это предусмотрено правилами публикаций. "Врез" был исполнен изящнейшим образом, в полном соответствии с неопределенностью общей политической ситуации: родился, обучился, имел профессию и... трудную судьбу. И разумеется, в газете публикуется впервые. Заметим, именно в газете, а не в стране. Корректность, скажем прямо, поражающая своей адекватностью "переходному моменту".
Обнаглев, я отдал "Третью правду" в "Наш современник", но получил вежливый отказ. Редакция не сочла возможным "поднимать данную тему силами прозы". Через два года "Третью правду" напечатал ставший главным редактором С.Ю. Куняев.
Но возвращаюсь к моему "куратору" К.Г. Яковлеву. Итак, весной девяносто второго мы столкнулись на заправке. Выглядело это как встреча двух хорошо знакомых и давно не видевших друг друга людей. За несколько минут общения я успел напомнить ему те свои предположения относительно возможного развала страны, что высказывал когда-то, пытаясь выяснить позицию его ведомства относительно уже ощутимых катастрофических тенденций. Он, помнится, попросил меня в тот раз в его присутствии воздержаться от отрицательных суждений о Генеральном секретаре, то есть о Горбачеве. Он по-прежнему осознавал себя солдатом охранного отряда партии.
Теперь молчал, неопределенно кивая. И лишь прежде чем захлопнуть дверцу своей машины, вроде бы этак в полушутку крикнул мне вслед: "Ничего, Леонид Иванович! Как разваливали, так и восстановим"!
Больше мы с ним не встречались. Моя попытка навести о нем справки успеха не имела.
Как и большинство моих бывших "соратников" по Социал-христианскому союзу, после "отсидки" за участие в нем я более не предпринимал никаких действий по воссозданию организации. И причиной тому было не только убеждение в невозможности серьезного нелегального строительства.
При четком осознавании неизбежности краха коммунистической государственности полностью у меня, по крайней мере, отсутствовало предчувствие сроков этого краха. Оно вроде бы и неудивительно, если даже пресловуто-знаменитое ЦРУ пребывало в этом отношении в полном неведении. Злокачественной опухоли в коммунистическом организме удалось законспирироваться столь успешно, видимо, потому, что она, опухоль, не имела какого-либо конкретного центра, но и "центр", и "периферии" успешно мутантировали синхронно в одном направлении.
Все было бы куда как проще, если бы имел место заговор, положим, или хотя бы совокупность неких осознанных действий со стороны группы лиц или отдельных ведомств - социальных организмов, - тогда бы не затронутые мутационным процессом лица или социальные организмы смогли бы предпринять превентивные меры или хотя бы обозначить и озвучить проблему...
Игорь Огурцов, создатель питерской подпольной организации, и обозначил, и озвучил, но услышан и понят не был, потому что, видимо, его прозрение было равнозначно пророчествам, каковые осознаются и признаются только по факту свершения.
Замечательная Татьяна Петрова каждое свое выступление заканчивает словами популярной патриотической песни: "Встань за веру, русская земля!"
И зал всякий раз встает. Это все, на что он способен. За веру. Потому что земля уже давно не имеет веры.
В этой же песне слова о России: "Но ты жертвою подлости стала тех, кто предал тебя и продал!"
Увы! Это "предательство" свершилось многим ранее, уже столетие тому. Да и тогда это не было собственно предательством, но национальной трагедией, в причинах каковой многие пытаются в наши дни добросовестно разобраться.
А песня... Что ж... Она как бы дистанцирует исполнителей и слушателей от тех, кто уже в самом процессе катастрофы сделал сознательный выбор не в пользу России исторической, от тех, кто приложил руку к усугублению трагедии, от тех, в ком обычное шкурничество затмило все прочие человеческие чувства, от тех, кто и по сей день длит смуту в откровенно корыстных целях. В какой-то мере это дистанцирование нужно. Для упрощения ситуации - как математическое уравнение, каковое, чтобы его решить, надо сначало упростить. С другой стороны - фиксируется позиция, которая в некотором смысле уже сама по себе обязывает...
* * *
Упомянул о корысти, и значит, самое время вернуться к заявленной теме "похвалы органам".
Уникальнейшее спецподразделение, сотворенное коммунистической властью, ни в коей мере не соотносимо оно с учреждениями разведки и контрразведки в иных странах, поскольку названные функции для ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ всегда были вторичны. И если уж с чем сопоставлять великолепный продукт коммунистической идеи, так разве что со жреческим сословием времен египетских фараонов или с орденом иезуитов - с одной, однако, непременной оговоркой: никогда, даже в самые "энкавэдэшные" времена, "органы" не имели автономии от верховной власти, но были ее прямым формопродолжением.
Если социализм мог существовать и тем более развиваться исключительно в тоталитарной ипостаси, то есть при жесточайшем контроле за идеологическим состоянием народа, то и сам народ, исповедуя социалистическую идею, был по-своему заинтересован во всякого рода чистках и зачистках идеологических нечистот. И именно таковая взаимная заинтересованность являлась главным сущностным содержанием лозунга о единстве партии и народа, ибо лишь господство единоверия могло обеспечить те великие завоевания социализма, каковыми и сегодня справедливо гордятся коммунисты "перестроечного призыва", сознательно или бессознательно отделяя сами достижения от способов достижения, без которых они просто были бы невозможны.
И верно, как только натяжение единства провисло, ослабло, тотчас же и началась эпоха так называемого застоя, затем породившая агонию.
Пиковым же периодом российского социализма следует считать годы где-то от тридцать девятого по сорок пятый. Война, как это кощунственно ни прозвучит, явилась великим подарком социалистической идее, ибо весь пропагандистский аппарат был нацелен на внедрение лозунга защиты именно социалистического отечества. В некоторых современных исторических трактатах прошлая война объявляется походом капиталистического Запада на социалистическую Россию. И доля истины в том, безусловно, есть, хотя справедливости ради следовало бы перед тем добросовестно рассмотреть историю "похода" социалистического Коминтерна на весь несоциалистический мир. Это во-первых. Затем - победой в Великой Отечественной войне оправдывается вся предшествующая специфика утверждения социализма в отдельно взятой... Дескать, когда б не сталинская суровость в 30-х, не устоять бы в 40-х...
Что ж, когда б русский царизм имел златые горы монархического чувства, не бывать социализму. Вместе с Англией и Францией Россия принимала бы капитуляцию Германии после Первой мировой, и тогда даже самый захудалый состав дипломатов, понимая важность европейского равновесия, не позволил бы довести Германию до того унижения, каковое через десять лет породило реваншистский психоз, нацизм и все последующее...
И до того русские бывали и в Берлине, и в Париже в роли победителей, навечных друзей они там не приобретали, но врагов остепеняли весьма...
Так что все, что произошло в двадцатом веке с человечеством, и положительное - антиколониальный процесс, уступки мирового капитала мировому труду (умно учились на чужих ошибках), и самое ужасное - Вторая мировая, все напрямую связано с социалистическим экспериментом в России, для нее, для России, оказавшимся в итоге почти что роковым. Почти - потому что еще не вечер...
И не диво ли, что сегодняшним "невечерним" судорогам возрождения российской государственности мы обязаны тем самым бывшим "жрецам" социализма, каковые по примитивно понимаемой логике предшествующих событий должны были бы и "вдрызь искаяться", и начисто раствориться в беспредельном потеплении и затоплении теплокровным либерализмом всей угловатой несуразности российско-советского бытия.
Шаблонное политологическое мышление - вспомним - каких только кошмаров оно не предсказывало лет десять назад: гражданская резня да еще в национальном окрасе; натовские миротворческие десанты и резервационное обособление Московии чуть ли не в пределах Московской кольцевой; "красная контрреволюция" и повсеместная народная расправа с демократами-разрушителями - все виделось равновозможным на фоне катаклизма мировой державы.
Равновозможность взаимоисключающих социальных решений - это и есть типовые признаки гражданской смуты. Изживание смуты начинается с сокращения списка ожидаемых или допускаемых вариантов социальной реализации. Как правило, первыми "отпадают" самые желаемые и самые нежелаемые варианты, и соответственно маргинализируются полюсные политические силы. В растерянности отсидевшиеся во время пика смуты и, следовательно, сохранившие по причине невостребованности социальную энергию автоматически выдвигаются на первый план, и далее уже все зависит от множества еще вчера казавшихся вторичными обстоятельств, каковыми будет сопровождаться обращение бытия смуты в государственное бытие.
В нашем случае "отсидевшимся" политическим кланом оказались те самые "органы", на вполне справедливом обличении каковых сделали себе "работающий имидж" многие зачинатели и вдохновители смуты из интеллигентского сословия их, "органов", собственные "предатели", поспешившие искренно или конъюнктурно отмежеваться от родной, а точнее - родимой структуры.
В итоге сегодня именно "распроклятые органы" оказались инициаторами пока еще, к сожалению, только судорог государственного возрождения. Но свежи в памяти судороги распада, и кто-то сравнивает и колеблется, кто-то в ожидании и в готовности к работе... А кто-то, кому смута - кормушка, тот в готовности к сопротивлению. Каждому свое...
Свое было и у меня, когда в начале 80-х верховной властью в стране овладел Ю.Андропов.
Явление Ю.Андропова на вершине коммунистической пирамиды было воспринято мною как тревожнейший симптом того, что страна входит в период хронической безысходности. В моем понимании Андропов самим фактом "вспрыга" на пирамиду как бы "официально" зафиксировал абсолютную неспособность добровольно потеснившихся коммунистических старцев-правителей сохранять то разболтанное статус-кво, что уже тогда именовалось застоем, то есть длительной паузой перед...
...А далее додумывать не моглось и, признаюсь, не хотелось, не до того было. Мне искусно изготавливали фактически пожизненную неволю. Помню одну фразу, сказанную следователю: если государством призван на руководство полицейский, то это значит, что у государства больше нет государственных резервов. Следователь-латыш, самый глупый из всей следственной группы, ничего не понял, лишь зафиксировал антисоветскость высказывания.
Но я-то имел в виду некую концепцию, до каковой когда-то додумался. Смысл ее в том, что полицейское сознание в позитивном значении этого словосочетания строго функционально и государственному сознанию объемно не равно. Полицейский может знать о государстве больше всех вместе взятых правительственных лиц, но знание со-знанию рознь, и потому самый талантливый полицейский никогда не должен подниматься на верхнюю ступень власти, и коли такое случилось, знать, все худо в датском королевстве...
Что до Ю.Андропова, то, как ныне принято говорить, по информации, не подтвержденной независимыми источниками, то есть по слухам, будучи в свое время послом в Венгрии, проявил себя Андропов там далеко не лучшим образом.
В сущности, кем был посол Москвы в стране, полностью Москве подвластной? Хозяин. Андропов не сумел предотвратить уже ставшие "немодными" расстрельные политические процессы, сыгравшие известную роль в последующих трагических событиях; информация, поступавшая от него в Центр, не отражала всей сложности сложившейся политической ситуации, то есть как человек, ответственный за подвластный регион, Андропов, угождая кремлевским настроениям, по сути, дезинформировал Кремль, поставив его затем перед фактом неподконтрольного хода событий.
Повторюсь, таковы были слухи, исходившие от людей, вместе с Андроповым работавших в Венгрии в 50-х.
Когда Андропов возглавил КГБ, то уже через год о нем говорили как о марксистском догматике, склонном к антирусским и антицерковным настроениям. Считалось, что именно с его благословения большой нынешний демократ А.Н. Яковлев выступил в начале 70-х в "Литературке" с погромной антирусской и антиправославной статьей-инструкцией, и его же, Яковлева, Андропов сделал козлом отпущения, срочно сплавив на посольскую работу, когда "ропот" по поводу статьи дошел до ушей Брежнева.
Еще в 70-х ходил слушок о заигрывании Андропова с некоторыми "оттопыренными" интеллигентами, и объяснение тому было простое: к тому времени "железный занавес" оставался "железным" уже только для "простых советских людей", страна, сползая в долговую яму займов, вынуждена была все чаще и чаще принимать западные правила игры; так называемое Хельсинское совещание-соглашение позволило московским евреям в их борьбе за право на эмиграцию вполне успешно шантажировать власть известной "поправкой Джексона".
В целях сотворения положительного общественного климата на проклятом Западе начались продуманные и просчитанные "десанты" московской полуфронды в европы и америки. Как раз они, наши литературные гастролеры, создали Андропову на Западе имидж этакой загадочно-неоднозначной личности. Первый интеллектуал у власти - это уже потом, когда взошел... (Вспомним: Хрущев первый настоящий русский мужик у власти.)
Сегодня для меня определенно ясно, что именно Ю.Андропов - сознательно или нет, этого уже не узнать - продвинул прозападнический интеллектуальный слой на перспективные позиции, что известным образом сказалось на характере так называемой перестройки. Достаточно глянуть да послушать его, Андропова, бывшую "команду" - Арбатов, Бурлацкий, Бовин и прочие. Коммунисты? Антикоммунисты? Да ничего подобного. Образцовая команда циников. Циники даже не прагматики, и если они у подножья власти - приговор социальной системе. Доказательства в истории.
Из многочисленных воспоминаний чекистов всех мастей не просматриваются, если не считать создания знаменитого Пятого управления, какие-либо реконструктивные действия Андропова в ведомстве безопасности, каковое он возглавлял достаточно продолжительное время. Скорее всего, в них не было необходимости. Жреческо-инквизиторское сословие к тому времени достигло стадии самовоспроизводства, практически - совершенства, если под совершенством в данном случае понимать пределы возможностей. Страна находилась под абсолютным контролем. Если еще точнее - в стране контролировалось все, заслуживающее контроля. Видоизменялся, а то и размывался смысл контроля. Но система функционировала в автоматическом режиме, и новой русской Смуте пришлось основательно подсуетиться, чтобы на всякий случай обезопасить себя со стороны самой отлаженной службы в бывшем, а затем и в полуразрушенном государстве.
Полицейская служба есть инструмент порядка в любом государстве. Понимание порядка определяется идеей, формирующей конкретное историческое бытие. Коммунистическая идея, в силу определенных причин пришедшая в Россию на смену идее христианской (именно христианской, а не капиталистической или монархической), могла государственно осуществляться только в сопровождении постоянного, хотя и видоизменяющегося насилия, поскольку сама она (идея) была насилием над бытием, несовершенным по природе, а сутью ее (идеи) было как раз сотворение совершенного бытия, как его понимало антихристианское сознание.
Иначе говоря, коммунистическая идея заключалась в намерении организовать совершенные отношения по природе несовершенных людей - более великой, более фантастической и более жестокой идеи не возникало в истории человечества.
"Мы не можем ждать милости от природы - переделать природу наша задача". Неосуществимость задачи таилась в недоразумении, смысл которого в том, что главным несовершенством природы человека была его невечность, смертность, как бы "обратной связью" определяющая его поведенческий императив.
Идеи не возникают сами по себе, без прообраза. Коммунистическая идея также имела свой прообраз - Царство Небесное, где торжествует всеобщая радость. Царство Небесное надо заслужить определенным типом земного бытия. Можно не заслужить и кануть... В выборе - быть там или не быть - человек свободен. И если он туда не попадает, никто, кроме него, не виноват.
Вот оно - "несовершенство" Божественного замысла! А почему бы, собственно, не помочь человеку, ведь он порой сам не понимает своего счастья, своей возможности быть счастливым - отвлекается, увлекается, развлекается - так одерни его, шлепком ли, подзатыльником, ведь он в легкомыслии своем опасен не только для самого себя, но и для окружающих, как дурной пример, как соблазн, а по большому счету он опасен самой идее всеобщего благоденствия.
И наконец, человек идеи ответствен за человека безыдейного и потому правомочен принимать за него решения - ему же, неразумному, во благо.
А теперь вспомним главную формулу кибернетики: "Кибернетика объявляет сущностью вещей их организацию". В этом смысле величайшим кибернетиком был вовсе не Норберт Виннер, а Карл Маркс.
Поскольку "в действительности" никакого Царства Небесного не существует, то должным образом организованное, структурированное бытие имманентно воссоздаст соответствующее сознание, каковое в свою очередь доорганизует бытие до полного его совершенства. И никакой тебе проблемы "курицы и яйца".
Поскольку опять же не существует Небесного Царства, то идея торжества всеобщего счастья есть не что иное, как "церковниками" извращенно озвученная возможность самого земного человеческого бытия. И потому прежде прочего нужна беспощадная борьба с извращениями и, естественно, с его носителями.
Одновременно должна вестись работа по ликвидации тех бытийственных самовоспроизводящих структур, упрямый консерватизм которых по определению не способен к реструктурированию. Любое, даже самое неправильное, бытие склонно к сопротивлению, каковое должно быть подавлено.
Но только после выполнения вышеперечисленных задач настанут самые трудные, самые коварные испытания великого дела построения совершенного общества. Как только исчезнет напряжение, обеспеченное фактом борьбы с откровенно сопротивляющимся неправильным бытием, каждая конкретная человечья личность, утратившая мобилизационный стимул, как ее при этом ни коллективизируй, все равно обретает тот опасный люфт свободы, который высвобождает в сознании свойственные самому сознанию неправильные мотивы, и главный из них - сомнение.
Замечательному поэту девятнадцатого века Никитину однажды была предложена чиновничья служба в Иркутске. Но что-то не сложилось... Однако состоялся стих: "И мнится мне, что вижу я Байкал..."
Мнить - то есть грезить, то есть воображать несуществующее, а значит, неправильное. Мнить про себя человеку не свойственно, и потому сомнение- это общение с себе подобными по поводу мнения, то есть не что иное, как известной 70-й статьей предусмотренные разновидности агитации или пропаганды. И как следствие - двойное бытие: напоказ и для души; а в душу, как известно, не залезешь, если душевное сообщение удовлетворяется в пространстве кухни. Опрометчиво или сознательно преступивший границы кухонной территории, то есть ставший собственно диссидентом, практической опасности уже не представляет, потому что мгновенно становится доступным контролю, воздействию или изъятию.
Иначе говоря, на том новом этапе построения совершенного общества, когда уже решены принципиальные организационные вопросы, потенциальным врагом дела становится всякая более или менее самой себе предоставленная личность.
Знаменитый тезис И.Сталина относительно усиления классовой борьбы по мере социалистического преобразования общества следует считать не просто правильным, но гениальным, ибо в нем даже от самого Сталина в шифрованном виде высказано великое и трагическое предчувствие, каковое полностью подтвердилось.
Российский социал-коммунизм, в борьбе победивший и собственный народ, и тьму народов, пошедших на него войной, рухнул, пребывая в непобедимой позе, пораженный ржой мнения-сомнения-неверия-равнодушия. Экономические и геополитические причины краха российского коммунизма можно посчитать вторичными, потому как известно, что именно вера сдвигает горы... Либо их "задвигает"... Экономика же лишь способствует и соответствует...
И прежде чем перейти к рассуждениям о роли "органов" в кратковременном бытии российского коммунистического государства, позволю себе еще несколько слов о событийной конкретике начала 90-х...
"Однажды темной-темной ночью несколько очень известных человек, пробравшись в очень известный заповедник, росчерками авторучек вопреки воле многомиллионного народа развалили Великое государство".
Этот анекдот и сегодня имеет хождение не только в прессе - в прессе какого только хождения нет, - но и в чувствах отдельно замечаемых, а иногда и весьма замечательных личностей, потому что кое-что действительно было: был заповедник, были человеки и даже авторучки были...
Однако ж не было главного - воли или воления народа, с каковым будто бы не посчитались гнусные предатели.
Перед тем прошедший референдум предложил ответить "как на духу" каждому гражданину: "Ты за старое, но известно что, или за новое, неизвестно что?"
"Конечно, за старое!" - ответил гражданин, обеими руками голосуя за кандидатов в Верховные Советы от демократии против кандидатов туда же от русофилов, патриотов и прочих "замаскированных коммуняк".
Вот это самое "волеизъявление народа" будто бы и было преступно попрано "беловежскими заговорщиками".
Безусловно, инициатор всегда в ответе, даже если его инициация всего лишь называние вещей своими именами. В данном же случае честностью не пахло, но откровенно смердило самыми низменными побуждениями.
У меня перед глазами телекартинка: в первом ряду по центру Ельцин то с красным лицом, то с белым, на губах имитация ухмылки; на трибуне строголицый Бакатин хладнокровно, с уловимой интонацией презрения повествует о недостойных похождениях недавнего любимца партии на мосту и под мостом; в президиуме Горбачев, полуоткинувшись в кресле, он даже не смотрит на "объект разборки", он - Первый, он - Генсек ордена, существованию которого ничего не грозит, поскольку все, как и прежде, под контролем... Вот оно снова в кадре - лицо Бориса Ельцина. По условной проекции можно догадаться, что смотрит он не на Бакатина, который прямо перед ним, но на того, Главного... Но Главный в состоянии торжества, ему нипочем не увидеть, что в глазах зарвавшегося выдвиженца.
А там ненависть. Личная ненависть. И никаких идей - что такое идеи в сравнении с личной ненавистью! Но если личная ненависть совпадает с псевдоидеей, овладевающей обществом, то нет цены таковой личности. Волна смуты вздымает ее на гребень и бережно несет к островам сокровищ, где главное сокровище - миллионогранный изумруд власти.
Волна, вздыбившая Ельцина на гребень и благословившая его на проникновение в белорусский заповедник, имела свое имя - Российский парламент. И если союзный парламент, правящий смуту, походил на пауков в банке, то российский, спаянный ненавистью и завистью к вышестоящему органу смутоправления, был к тому времени единым пауком, которому в его банке было уже нестерпимо тесно. Российский парламент, так же всенародно избранный, как и союзный, жаждал быть первым. Забегая дорожку прогрессу распада, он уже отметился парой самозванских подвигов: заключил договоры "на государственном уровне" сперва России с Латвией, а затем и того круче - России с Бурятией. Общественность сих подвигов не заметила. Народ тем более. Тем более что народа уже и не было. Было население территории, мгновенно освобожденное от контроля за лояльностью к издыхающей идее и мгновенно оказавшееся безыдейным ровно настолько, сколько нужно, чтобы спокойно безмолвствовать, глядючи на грызню и чудачества вчерашних советских "чебурашек".
И если распад коммунистической державы был предопределен фантомностью идеи, ее основавшей, и тут можно говорить о трагической объективности, заслуживающей минуты скорби, то исполнители сего исторического действа-развала ничего, кроме отвращения к себе, вызывать не могут- так и лики самозванцев семнадцатого века отвратны нам изначально, хотя и они были закономерным порождением своей эпохи и как бы оправданы исторической неизбежностью своего появления.
Но коли уж зацепились за век семнадцатый, то как не отметить одно примечательное обстоятельство: мы осуждаем самозванцев поименно, мы говорим о роли польско-литовской интервенции, даже о тяжких грехах казачества готовы упомянуть, но тактично молчим о русском боярстве, "классово" испакостившемся в смуте.
Молчим не потому, что не знаем, а потому что знаем, что оно, это испакостившееся сословие, однажды, хотя и не сразу, протрезвев от хмеля смуты, составило костяк нового возрожденного Русского государства. Еще по меньшей мере в течение пятнадцати лет мы находим в исторических документах имена вчерашних смутьянов, добросовестно исполняющих государственное дело. Мы их вроде бы и не прощаем, но и не корим. Возможно, потому, что понимаем: нет у нас права на укор, если им не воспользовался русский народ в лице тех его современников, кто словом и мечом положил конец смуте.
Воспитанные на идее обязательности возмездия, дивимся, когда читаем в документах о том, как князь Пожарский не позволил казакам поднять на копья Романовых и Воротынских, вышедших из Кремля вместе с поляками, как определил им охрану, как обеспечил безопасный проход по русским землям в свои родовые имения, как затем вместе с другими победителями призвал в Москву их и многих им подобных быть на равных в решении главного русского вопроса восстановления Царства.
Дивимся, потому что воспитаны и жизнь прожили не в государстве собственно, а в идейно-военно-политической структуре, где понятие государственной целесообразности было подменено целесообразностью выживания и торжества великой фантасмагорической идеи, лишь в исключительно прагматических целях напялившей на себя государственные одежды. Когда она, идея, была только теорией, в государстве не нуждалась, устремленная на земные пространства...
Однако среди значительной части русской интеллигенции и поныне в ходу концепция, согласно которой в 40-е годы и в последние годы сталинского правления коммунистическая идея, по сути, уже изживала себя, что "народ перемолол" ее, что Советское государство именно посредством Советов порождения коммунистической идеи - претворилось в соответствующее времени типичное имперское гособразование, где осознавшим роль национальных факторов вождем восстановлены традиционные институты национальной имперской власти, оплодотворенные чуть ли не христианской по происхождению социальной программой. Отсюда и фразеология: социалистические общины первых христиан; Христос - первый коммунист; колхоз - наследник русской общины...
Последняя формула столь же успешно используется в русофобии, как важнейший аргумент в пользу рабско-коллективистской сути русского этноса.
Главным же постулатом "советских державников" является соображение, с каковым невозможно не считаться, зная историю славянофильских изысканий: русский коммунизм есть не что иное, как национальный протест против торжества всемирной буржуазности.
Лично мне с этим проще бы простого согласиться: чего-чего, а буржуазности никогда в себе не обнаруживал, и друзья по жизни все были сплошь небуржуазны по складу души, то есть не просто непрактичны, но в сути босяки-интеллектуалы, которым знай подавай идею, да такую, чтоб восторгом захлебнуться, чтоб дыхание вперехват, чтоб идейной своей башкой в стенку назло врагам... Красиво жили... И где они теперь все, бывшие друзья?..
Зато сегодня, куда ни глянь, - и тот преуспел и отхватил, и другой изловчился, приспособился и процветает, и третий... исповедуя великую антибуржуазность, недурно живет при поддержке детей-коммерсантов...
На днях испытал сущее потрясение. Стоял в магазине в очереди. Впереди меня изящно одетая женщина лет тридцати пяти ждала, пока продавец просчитает сумму за набранные продукты. Просчитал, назвал. Женщина достала объемный бумажник: в одном отделении стройный ряд инвалюты, в другом столь же ровненькая пачка крупных российских купюр. Подала продавцу две из них, и он заколебался в подсчете сдачи. И тут она ему милейшим голоском: сто сорок три пятьдесят!
Эти "три пятьдесят" совершенно лишили меня равновесия. Я понял, что со своим "небуржуазным" менталитетом не имею морального права в такие вот времена руководить предприятием, обреченным на самоокупаемость, что надо быть порядочным и честно уйти, уступив место кому-то, способному адекватно функционировать в супербуржуазной обстановке новейших времен...
И лишь откровенно корыстное соображение - уходить-то некуда! - лишь оно остановило и псевдовоодушевило в том смысле, что надо учиться крутиться-вертеться, учиться ловчить и считать, считать, считать...
Делаю вид, что у меня это получается...
Хочу сказать, что если, как говорится, принять за основу положение "национал-большевиков" об уклонении от буржуазности за главный, исторически потаенный смысл коммунистического эксперимента в России, то вывод запросится наибанальнейший: за что боролись...
Помним ли мы, что у русского эксперимента был микропрообраз в истории? А как же! Замечательные начинания великого утописта Роберта Оуэна. Его коммунистические колонии сначала в Англии - Нью-Ленарк, а затем в Америке Нью-Гармони... В одну из них даже возили русского царя, чтоб полюбовался, как доярки, отдоив коров, садились за фортепьяны изучать гаммы. Жаль, что история не сохранила царского мнения по поводу увиденного.
А ведь успехи Р.Оуэна поначалу были потрясающими. Производительность труда на его коммунизированных предприятиях росла неслыханными темпами; взаимоотношения работников выжимали слезы у посетителей колоний - истинное братство при полном равенстве духовном и материальном; вознаграждения за особые успехи в труде - подумать только! - не конверты с деньгами, а флажки разного цвета... (Все помним - "переходящие знамена", их торжественное вручение на торжественных заседаниях.) Всеобщая грамотность колонистов и бесплатная медицина...
Одного только не было у великого английского утописта: полицейского корпуса, который бы отслеживал процесс и вовремя удалял не соответствующих процессу индивидуумов, каковые постепенно возобладали и превратили английскую колонию в приют бродяг, шарлатанов и бездельников. Тогда Р.Оуэн поехал в Америку, страну, как он полагал, еще не испорченную мелкобуржуазностью, и там повторил свой отчаянный эксперимент. С решительно теми же результатами. Сперва успех, достижения, рекорды всяческого рода. Затем крах. Уже окончательный. Американские колонисты-коммунисты сожрали остатки его капитала, скопленного прежде посредством обыкновенного капитализма, и разбрелись по Новому Свету, не оставив разоренному энтузиасту даже благодарственных посланий.
Невозможно было построить коммунизм в отдельно взятой колонии.
Другое дело - в отдельно взятой стране! Которую не жалко. Отсталая... Тюрьма народов... Жандарм Европы... Цари - выродки... Народ - рабы... Сверху донизу - все рабы... Зато тут оно и есть - слабое звено в капиталистической цепи. Рванем, братцы!
Идея превыше всего. Долой классы, враждебные идеи! Долой классы, негодные для идеи! Немного погодя - долой фанатиков идеи, не улавливающих диалектических нюансов становления идеи.
Но прежде прочего строим базис для торжества идеи, для защиты ее от враждебного окружения.
Базис и социальные достижения Страны Советов... Золото - зэки, угользэки, металлы для "оборонки" - зэки... Норильск, к примеру. Вряд ли кто представляет, чем был Норильск для военной промышленности. Какая-нибудь Болгария или Монголия были бы процветающими, подобно Эмиратам, странами, имей они свой Норильск. Заполярье. Мороз, метели... Двадцать лет сотни тысяч зэков, то есть рабов, вгрызались в кладовые вечной мерзлоты от Архангельска до Чукотки...
А еще - Караганда, Тайшет, Пермь... Сталинградская ГЭС - зэки, Куйбышевская ГЭС - зэки, Волго-Дон - зэки. Даже знаменитый Московский университет - даже там - зэки.
Да пусть мне назовут хотя бы один производственно-промышленный регион той самой одной шестой части суши, где бы зэки не были трудовым резервом... А то и ударным отрядом...
Исторический материализм (истмат) объяснял: падение рабовладельческих государств Древнего мира обусловлено непроизводительностью рабского труда...
Для начала неплохо было бы объяснить, что есть собственно свободный труд, с каковым сравнивается рабский. Колхозник, положим, не имеющий паспорта и права выхода из колхоза, - это свободный работник?..
Но, в конце концов, какое из мировых государств достигло процветания без предварительных жертв? Америка? Франция? Англия?
Наша трагедия, во-первых, в том, что мы пошли на жертвы, когда во всем остальном мире они уже были "не модны". А во-вторых, не успели мы "отжертвоваться", как тут же снова и рухнули в пропасть. Снова у разбитого корыта, и напраслина жертвы вопиет... И просится на дубль... Потому что жертва не осознана.
На одном из политических процессов 70-х случился примечательный эпизод, по поводу которого можно было бы и этакий поучительный трактатик накатать...
Обвинитель задает вопрос свидетелю обвинения: "Давал ли вам такой-то для прочтения книгу Солженицына "Архипелаг Гулаг""?
"Давал", - отвечает свидетель. "И вы ее прочли?" - "Прочел". - "И как вы считаете, там правда написана или это клевета на Советский государственный и общественный строй?" - "Конечно, клевета". Тут бы обвинителю и остановиться - факт пропаганды подтвержден, чего еще, казалось бы. Но возжелал прокурор продлить "час торжества своего". "И последний вопрос: почему вы считаете эту книгу клеветой?" Свидетель хмурится, напрягаясь, отвечает, оглядываясь по сторонам: "Ну, если это правда, тогда как жить?.. Тогда жить... невозможно..."
Свидетель был не прав. Возможным оказалось не только жить и делать вид, что не слышишь многомиллионного стона рабского стада, не видишь чуть ли не ежедневных эшелонов с решетками и не знаешь, куда подевались твои соседи по этажу и подъезду. Возможным оказалось моральное, подчеркиваю, именно моральное, а не историческое, что еще бы куда ни шло - моральное оправдание жертвы социалистического построения, и оправдание это сформулировано не кем-нибудь, но интеллектуалами постсоветских времен. Правда о великой трагедии в первую очередь именно русского народа отдана на откуп и, соответственно, на извращенное потребление кому угодно... Трагедия сведена к фарсу...
"Двадцать миллионов положили, шестьдесят миллионов, сто миллионов",выкрикивают одни, кому народная беда обернулась аргументом-приемчиком для санкционирования хаоса.
"А вот и неправда ваша! - возражают другие, деловито пересчитав трупы. - Всего лишь каких-то два миллиона! А сколько из них обычных уголовников. Зато каковы достижения!"
Равнозначно корыстное отношение. Одним надо оправдать криминальный капитализм, другим - криминальный социализм. Обе позиции откровенно утробны, но у первой отнюдь не формальное преимущество на общем фоне "гуманизации" эпохи.
Так вот и случилось, что некоторая звучная часть русского патриотического голоса сама загнала себя в маргинальное пространство именно по причине того самого идеологического бессердечия, каковое столетия было чуждо русскому национальному сознанию и лишь в последние десятилетия социалистического бытия сформировалось в эталон "советскости" как таковой.
В сущности, русский патриотизм первых лет "перестройки", выявив исключительно верную интуицию относительно грядущего государственного развала, именно в государственном смысле оказался решительно безыдейным, поскольку все его позитивные ориентиры оказались как бы за спиной, а идти в бой с вывернутой шеей - дело заведомо проигрышное. Проигрышное не только перед лицом непосредственного противника, но и в глазах потенциального союзника - народа.
Каждому человеку своя жизнь видится исключительной. И это справедливо, ибо не бывает одинаковых жизней и судеб.
Исключительность своей судьбы я вычислил давно. Точнее, давно догадывался, в чем она состоит. Однако более-менее отчетливо сформулировал много позднее. Смысл моего открытия про самого себя заключался в следующем: жизнь ни разу не предоставила мне возможность волевого личного выбора.
Не было! Все, что случалось, случалось по стечению обстоятельств. Личный выбор, как я понимаю, предполагает наличие равных по возможности реализации альтернатив. Возможность реализации в данном случае, разумеется, следует понимать как сугубо субъективное представление самого человека, оказавшегося перед необходимостью выбора.
Итак, два обязательных условия: субъективно понимаемая равновозможность выбора и его необходимость. Сказал бы даже - неизбежность.
Так вот, ничего подобного я в своей жизни припомнить не могу. Все свершалось в силу сложившихся обстоятельств.
И в этом смысле жизнь моя прошла легко и безответственно. К примеру, многочисленные и некраткосрочные пребывания в лагерях и тюрьмах являлись возмездием не за принятые решения или поступки, а за непреодолимые обстоятельства, продиктовавшие те или иные решения и поступки. Потому и "возмездия" всегда понимались как неизбежные следствия обстоятельств, каковые я не имел права игнорировать. И если порой вскипал злобой или прочими недобрыми чувствами к некоему адресату, будь то человек, ведомство или даже государство, как виновнику своих неприятностей, то после непременно сожалел и стыдился как слабости...
Разумеется, речь идет о важнейших событиях в жизни, поддающихся несложному пересчету, а не о том, скушать ли на обед гречку с биточками или пюре с котлеткой. Потому бездейственные раскаяния-терзания также оказались вне моего жизненного опыта, что отнюдь не означает, будто не приходилось искупать, то есть одними поступками искупать-исправлять другие, насколько это вообще бывало возможно. Чаще, к сожалению - невозможно. Допустимо ли искупление убийцы? Мертвого не воскресишь... Но и намного менее значимые неверные действия зачастую оказываются непоправимыми и неисправимыми, и если у человека нет должного религиозного опыта, обречен он на пожизненную муку, тем более тяжкую, чем непреодолимее были обстоятельства, при которых принимались ошибочные решения. А вовсе не наоборот - когда человек осознанно и независимо от обстоятельств совершает дурной выбор.
Любой внимательно прочитавший вышеизложенные соображения без труда подметит очевидные противоречия в тексте. Что ж, я их тоже вижу... И да будут они списаны на то самое - на недостаток религиозного опыта, единственно способного "по-гегелевски снимать" подобные противоречия. Действенность религиозного покаяния и отпущения грехов уму моему известна и будто бы понятна... Но - увы! - этого недостаточно...
И не стал бы я упражняться в самоанализе, если бы обстоятельства, определившие главные вехи моей жизни, самым причудливым образом не были бы связаны-повязаны с важнейшим феноменом всей советской жизни-действительности, с ведомством, контролировавшим идейное состояние общества в течение всего времени его исторически недолгого существования.
Ранее уже было высказано намерение сказать "похвальное слово" органам, и право на это слово я обосновывал достаточно богатым личным опытом "общения" с его представителями.
Считается достоверным эпизод французской революции, когда королева Мария-Антуанетта, восходя на эшафот, нечаянно наступив на ногу палачу, принесла ему свои извинения. Думаю, любой согласится, что ей, несчастной, в эту минуту было не до кокетства. Просто палач-исполнитель в ее сознании никак не ассоциировался с самой сутью происходящего - столь ничтожна была его роль... Почти приравненная к гильотине... Еще определеннее у Р.Бернса:
Я умереть хотел в бою.
Умру не от меча.
Изменник предал жизнь мою
Веревке палача.
Здесь веревка и палач в одном, определенно вторичном смысловом ряду.
Эти примеры я привожу в оправдание своего, прямо скажем, весьма нетипичного отношения к "исполнителям" моей судьбы, если происхождение данного слова рассмотреть по аналогии: коса - косить - косьба; другдружить - дружба; суд - судить - судьба... Процесс!
Знаю, что многие арестованные по нашей политической "70-й" в кабинетах следователей вели себя как "партизан перед фашистом". Такое поведение, безусловно, гарантировало подследственного от "проколов", то есть проговоров, способных причинить неприятности кому-то, кто этих неприятностей не хотел. У меня же сложилась и, как мне кажется, оправдала себя совсем иная система взаимоотношений с представителями органов.
С моим последним следователем А.Губинским, откровенно "стряпавшим" мое "дело" из ничего, до самого последнего дня следствия сохранялись исключительно тактичная форма общения. Допросы походили на дружеские беседы. Положим, задавался очередной вопрос, имеющий целью получение информации о чьей-то персоне. Я вежливо улыбался. Следователь столь же вежливо записывал: "Ответа не последовало". Если же вопрос касался моего личного отношения к какому-либо аспекту советской действительности - ради Бога!
Правда, чуть ранее, в семьдесят седьмом году, эта моя тактика-метода обошлась мне слишком дорого. Тогда Пятое управление, "ведущее" диссидентов всех мастей, уже вполне успешно поигрывало на идейных противоречиях "патриотов" и "демократов". Известны факты сознательного сотрудничества и тех и других друг против друга как на следственном уровне, так и на оперативном. На втором поболее... Особенно в околодиссидентской среде.
Я даже знал человека с весьма разносторонними связями, имевшего такое хобби - собирание досье отдельно на "стукачей" и отдельно на "болтунов". "Болтунами" он называл людей, имевших определенный социальный вес, "неформально" контактирующих с кем-нибудь из органов и извлекающих из этих контактов "малую" пользу в личных или клановых интересах. Когда-то я оказал этому человеку пустяковую бытовую помощь, и он в знак благодарности, разумеется, взяв с меня слово, поделился со мной своим увлечением. То, что мне удалось посмотреть (далеко не все), без сомнения свидетельствовало о его собственных связях с "конторой".
В начале девяностых, как я недавно узнал, он умер от тяжелой и мучительной болезни. Но годом раньше при случайной встрече признался, что уничтожил свой многолетний труд по причинам, как сказал, "истощающего соблазна" предать материал огласке - во-первых, во-вторых - по пониманию, что этого делать нельзя из нравственных соображений, и в третьих- из-за опасений за свою жизнь.
В 1977 году КГБ возбудил дело против Александра Гинзбурга за его руководство "Фондом помощи политзаключенным", созданным А.И. Солженицыным из гонораров за "Архипелаг Гулаг", к тому времени переведенный на многие языки.
С А.Гинзбургом я долгое время был в одном лагере в Мордовии, а затем и в одной камере Владимирской тюрьмы. Как-то мне попало на глаза его интервью, где на вопрос о нашем знакомстве он ответил так: "У меня с Бородиным были хорошие дружеские отношения. Но если б начали разбираться по убеждениям, то хоть хватайся за автоматы".
Безусловно, в "конторе" были прекрасно осведомлены об "идейно-автоматных" нюансах наших отношений и, имея уже конкретный опыт "промежидейной" игры, рассчитывали на меня, как свидетеля, по принципу "с паршивой овцы хоть шерсти клок". Никак не могу вспомнить фамилию следователя калужского КГБ, призвавшего меня повесткой для дачи показаний... Какая-то неприятная была фамилия... Раз-другой пообщался я с ним в свойственной мне дружеской манере и думаю, что именно способом общения крайне обозлил его. На меня было возбуждено дело по факту отказа от дачи показаний. Мало того, что статья пустяковая, но она еще вскорости - через месяц - попадала под амнистию по случаю круглой годовщины Великого нашего Октября.
За пару недель до объявления амнистии хитрец-следователь оставил меня в покое и вызвал лишь неделей позже. Ласков был необычайно.
- Так что, отказываемся от дачи показаний, Леонид Иванович?
- Да уж так вот, отказываюсь, - отвечал я, разводя руками.
- Ну ладно. Про амнистию-то знаете, конечно.
- Слышал.
- Прошла.
- Прошла, - согласился я.
- Вот именно. Прошла!
Лицо его просто сияло торжеством, смысл которого я, конечно же, не понимал.
- А теперь я по новой официально задаю вам вопрос: что вы можете сказать по делу Александра Гинзбурга?
- Ничего не могу.
- Так и запишем, да? А вы подпишете?
Я подписал.
- А теперь, - он просиял пуще прежнего, - открою вам один секрет! Мне удалось доказать начальству, что в данном случае имеет место длящееся преступление. Если б вас судили перед амнистией - как говорится, гуляй. Но сейчас, поставив подпись, вы как бы снова совершили или повторили, если хотите, преступление, предусмотренное статьей сто восемьдесят второй УК РСФСР. А закон, как известно, обратной силы не имеет. Амнистия, имею в виду. Подпишем еще одну бумажку о мере пресечения - подписку о невыезде. И будьте здоровы, Леонид Иванович. Ждите повестки в суд...
И вот только сей момент вспомнил я фамилию следователя - Гайдельцов. Обиженные им диссиденты говорили - Гаденцов. Дескать, пакостник. Несправедливо. По отношению лично ко мне он проявил стратегическую инициативу, по достоинству оцененную моими следующими следователями в году восемьдесят втором, когда, ссылаясь на гайдельцовскую инициативу, отменившую так называемый "срок давности" первой моей судимости, объявили меня рецидивистом и смогли уже по другой статье дать максимальный срок пятнадцать лет.
* * *
Трижды судимый, приговоренный фактически к небытию, я все же выжил и имею нынче возможность, насколько это вообще возможно, объективно оценить творческий момент в деятельности соответствующего подразделения КГБ по борьбе с политической оппозицией в стране.
Еще раз оговорюсь, что объектом борьбы органов были носители некоммунистических (к примеру, религиозных) или откровенно антикоммунистических взглядов. Тот или иной человек мог быть тысячекратно заслуженным работником государства, но если он позволял себе мало-мальский люфт в отношении к партийной догматике, то, попав в поле зрения органов, тотчас же становился объектом соответствующих инициатив. О неформальном, о подлинно творческом характере этих инициатив нужно будет сказать отдельно. Здесь же я специально подчеркиваю ранее уже отмеченный мною, по существу, трагический фактор означенной деятельности: всей мощью своего аппарата "органы" защищали не государство Российское в его историческом звучании и значении, но исключительно идеологию, народом фактически уже не исповедуемую.
Ныне широко известная докладная Ю.Андропова в Политбюро об опасности так называемого "русизма" и о необходимости борьбы с ним - ярчайшее тому свидетельство.
Когда на повторном суде Владимира Осипова адвокат попытался зафиксировать прогосударственный, то есть патриотический, аспект его издательской деятельности, прокурор отмахнулся столь небрежно и презрительно, что не оставалось сомнений - понимание государственности как некой субстанциональной реалии у него отсутствует напрочь. Более того, всякое акцентирование на государственной идее как непреходящей ценности по определению враждебно идее коммунистической, ориентированной по высшему ее смыслу на космичность. Имеет ценность только советская государственность как гнездилище-хранилище коммунистического опыта, временно огороженное "железным занавесом", но так или иначе, рано или поздно предназначенное всему человечеству во благо.
При том я вовсе не уверен, что люди "органов", как и прокуроры-кураторы политических процессов, сами искренно исповедовали что-либо подобное. По крайней мере, в наши, уже "не расстрельные" времена. Прежде прочего они исповедовали другое - обрядность! Уже говорил, что свои многочисленные "вынужденные контакты" с людьми органов я неизменно проводил "на дружеском уровне". Именно благодаря этому неоднократно удавалось уловить больший или меньший идеологический люфт самих блюстителей "советскости". Но обряд, то есть исполнение функции пресечения ереси, каковой некоторые из них и сами отнюдь не были чужды, - то было в инстинкте, это было работой. И едва ли будет преувеличением сказать, что после "ударников ВПК" борцы с ересью были самыми добросовестными работниками в стране, где "сачкование" стало уже элементом индивидуального имиджа.
Летом девяностого года по одному из подмосковных каналов мы плавали на лодке с Филиппом Денисовичем Бобковым. Доброволец сорок первого, прошедший всю войну, на собственных руках в окопе принявший смерть своего отца-офицера, уйдя после войны в органы, дослужился он от младшего офицера до самого высшего звания, какие только возможны в КГБ,- генерала армии.
Внешне абсолютно не впечатляющий, мимо пройдешь, взглядом не зацепишься, никакой генеральской стати в фигуре, ни малейшей государственно-чиновничьей значимости на лице - люди с такой внешностью достигают жизненных высот исключительно благодаря врожденным качествам: трудолюбию и исполнительности. Генерал армии... То есть он был генералом той самой, никем не считанной армии невидимого фронта, что дислоцировалась промеж всех нас, всех нас и имея в виду... Постоянно и систематически...
Судя по культу Ю.Андропова в семье Бобковых, он, Филипп Бобков, был вернейшим его соратником и, соответственно, единомышленником. Рискну предположить, что единомышление в спецслужбе - это все же нечто иное, чем обычный дружеский контакт людей одинаковых убеждений.
Цель моего журналистского контакта с человеком - символом уходящей эпохи - была многопланова. Но был один, главный вопрос, который и так и этак предлагался к ответу: готов ли он, бывший шеф центра идеологического надзора, признать, что главной мотивацией деятельности "внутреннего" (в отличие от разведки и контрразведки) отдела КГБ были установки исключительно партийно-идеологического характера; что борьба за формальное исповедание обществом марксистско-коммунистических догм, за принуждение к лукавой лояльности сыграло решающую роль в дезориентации общества на момент социальной катастрофы; что, наконец, сами органы, объявив себя "мечом и щитом" партии, утратили совершенно необходимую любой полицейской службе государственную ориентацию, то есть ту ориентацию, каковая помогает сохранять системное мышление и распознавать центробежные и центростремительные тенденции в опекаемой социальной структуре.
С чрезвычайной осторожностью и "корректностью" высказанный позитивный ответ мне получить все-таки удалось. И в книге, которая в это время им уже писалась, я по наивности надеялся отыскать следы того не слишком охотного, но все-таки признания...
Увы!
Зато я нашел там еще в 70-х годах усердно распространяемую работниками КГБ в доверительных разговорах с доверенными лицами информацию о "природной либеральности" органов в сравнении с партийными функционерами не только Центрального Комитета, но и Союза писателей СССР. К примеру, генерал КГБ Бобков защищал отдельных, лишь слегка пошаливающих писателей от гнева "писательского генерала" Феликса Кузнецова, готового по партийному усердию размазать их по стенке.
Главная же мысль книги в следующем: КГБ, как мог, сопротивлялся отступлению руководства партии от ленинских норм. И уж совершенно оригинально звучит утверждение Ф.Д. Бобкова:
"Еще раз хочу подчеркнуть, что мы не привлекали инакомыслящих к уголовной ответственности и не применяли к ним каких-либо других мер наказания" (с. 347).
Я, конечно, догадываюсь, о каких ненаказуемых инакомыслящих идет речь. В 70-х был такой анекдот.
Одного ИНАКОмыслящего спросили: "А КАКО он мыслит?" На что тот с гордостью ответил: "А ТАКО!"
Бобков приводит много фактов профилактирования политической ереси и положительных результатов этого профилактирования. И я из собственного опыта готов подтвердить, что и профилактика, и результаты действительно имели место. Лично "профилактировался" не менее десятка раз.
Но прежде еще несколько слов о Ф.Д. Бобкове.
Человек, безусловно, симпатичный - было, с кем сравнивать. Крайне редко, но встречались сущие выродки. Как говорит современная народная мудрость: "В народе не без Мавроди".
Несколько лет назад мы с Георгием Степановичем Жженовым были приглашены в город Владимир, как бывшие зэки двух поколений, на встречу с общественностью. И когда я, рассказывая о своем пребывании в знаменитом Владимирском централе, упомянул фамилию кагэбиста, курировавшего политических в сем заведении, зал неожиданно оживился. Поинтересовавшись причиной такого поведения зала, получил чуть ли не хоровой ответ. Оказывается, в нынешние перестроечные времена бывший капитан КГБ "весьма одиозно" функционирует в роли директора Центрального рынка города Владимира. (Если б не одиозно, кто б знал его фамилию?)
Свой единственный контакт со мной во Владимирской тюрьме куратор из "конторы" начал с вопроса: "Ну что, Леня, бабу хочешь?" На что, сохраняя предложенный уровень беседы, я скромно возразил: "Не. Я лучше с тобой пообщаюсь". Конец контакта. На следующий день начальник по режиму, застав меня в числе других сокамерников в дневное время лежащим на "шконке"-койке, отправил на десять суток в карцер. Было лето семьдесят второго. Вокруг Владимира горели леса и торфяные болота, как горели они и вокруг Москвы. Десять суток я провел, лежа голым на цементном полу, обливая цемент водой ежечасно. Чтоб не задохнуться в прочно закупоренной камере-карцере...
Между прочим, этот "куратор-придурок" объявился в КГБ не из подворотни, а с юрфака МГУ, каковой окончил с достойными показателями. С другими показателями в наши времена в КГБ уже не приглашали.
Потому подавляющее большинство оперативных и следственных работников КГБ, с кем приходилось "иметь дело", делая свое дело, личных антипатий, как правило, не вызывали. И Ф.Д. Бобков в известном смысле прав, всем текстом достаточно объемной книги характеризуя свое ведомство как некое элитное подразделение, потенциально способное на социальную инициативу. Но только потенциально. Идеологическая зашоренность и "припартийное" самоосознавание по большому счету обрекли коммунистическое полицейское ведомство на роль соучастника развала страны и национальной катастрофы.
А что до книги с многозначительным названием "КГБ и власть"...
Не желая уподобляться генералам Калугину и Судоплатову, Ф.Д. Бобков обрек свои писания на безызвестность. И тут уж ничего не поделаешь! Разведчик, даже не становясь предателем страны и соответствующего ведомства, со временем может поведать подробности своей шпионской судьбы. Но генералу "внутренней спецслужбы", не созревшему для "предательства", весьма сложно заинтересовать широкого читателя своими откровениями.
О дальнейших причудах судьбы правой руки Ю.Андропова генерала армии Ф.Д. Бобкова судить не берусь по причине противоречивости информации на этот счет. Лишь последнее: мне было чрезвычайно странно слушать его пространное интервью на радио "Свобода". Воистину инфернальны выкрутасы нынешней российской политической погоды.
"Разделившееся в себе царство падет". К середине 70-х немногочисленный "клан" русистов не просто разделился в себе, он рассыпался по "двойкам" и "тройкам" взаимообщавшихся. Началось с распада и разгрома первого русского самиздатского журнала "Вече", затем последовал арест священника о. Дмитрия Дудко. И без того хилые контакты меж диссидентами-русистами и русистами официальными практически прекратились или приняли почти конспиративный характер.
А ведь чуть ранее того казалось, что вот оно, свершается пробуждение России. Официалы вовсю дерзят власти в вопросах русско-исторических, журнал "Вече" нарасхват что в Москве, что в Иркутске, то там, то тут возникают прицерковные общины мирян, активно распространяющих христианскую литературу... Глядишь, еще два-три года - и возможна переориентация общества на исконно российскую проблематику, а затем медленное, без революций и контрреволюций, действенное переосмысление всей тысячелетней истории России, от какового никак не могут остаться в стороне и представители высших слоев общества, смыкающихся с властью. По крайней мере, некоторые из них...
Где-нибудь под Царицыно собирались десяток-полтора православных и всерьез обсуждали возможность однажды, в один день и час всем, кто еще верит в Бога, совершить соборную молитву о даровании России пробуждения от марксистского полусна - и да будет она услышана, и да не допустит Господь распада и тления, а восстановит чудом своим и милостью Россию вечную, где б все доброе сохранилось, а худое истекло или истлело в бессилии.
