Есть в мире люди, чьи жизни становятся действительно легендарными: о них пишут книги и статьи, снимают фильмы и телевизионные передачи. Говорить о героях принято только в превосходных степенях: самый сильный, смелый, успешный... Пионер. Победитель!

С рождения судьба как будто заговорила Генриха Семеновича Штейнберга на удачу: в компании мальчишек он был несомненным лидером. Ему одинаково хорошо, будто бы играючи, давались футбол, силовые упражнения, спортивные игры, учеба, общение с людьми... Для девочек он был настоящим кумиром! О том, как Штейнберга воспринимали сверстники, блестяще написал Андрей Битов в повести "Путешествие к другу детства". Битов рос вместе со Штейнбергом и, как следует из его прозы, всегда одновременно восхищался талантами друга и завидовал им, постоянно сравнивал себя с ним. В чью пользу было это сравнение - совершенно очевидно. Еще бы, уже в молодости о Генрихе рассказывали невероятные истории: он и с Ласточкиного Гнезда прыгал, и тяжеленный лом больше тысячи раз поднимал. Генрих в памяти сверстников запечатлелся настоящим Гераклом с целой вереницей всем известных подвигов.
Молодые годы прошли у Генриха Семеновича в окружении плеяды выдающихся современников, ставших десятилетиями позже олицетворением своего времени. Жизнь радовала Генриха встречами с самыми яркими представителями поколения - учеными, военными, космонавтами... Круг общения Штейнберга - это также Бродский, Рейн, Битов, Горбовский, Кушнер, Козаков, Юрский, Городницкий, Фоменко, Чилингаров... Не только научная, но и творческая интеллигенция. Грустит сегодня Штейнберг о том, что только дважды в жизни общение не сложилось: когда-то давно разминулись на неделю во времени с С.П.Королевым, а совсем недавно - и тоже на семь дней! - с Б.Е.Чертоком. В обоих случаях встречи уже были запланированы, но судьба распоряжалась по-своему.

Беседуя с Генрихом Штейнбергом, невольно ловишь себя на мысли, что в его биографии время как будто раздвинулось, потекло по другой траектории, вышло в новое измерение. Представляется невероятным, почти фантастическим, чтобы все вехи и события уместились в одну жизнь: вулканология и космонавтика, луноходы и гейзеры, спорт и наука. Но в цепкой памяти Штейнберга не только розы успехов и фанфары побед. В ней еще военное детство, предательства, наветы, тюремное заключение, следствие по расстрельной статье, мучительные судебные разбирательства.

Во многих областях науки Генрих Штейнберг стал пионером - он первым спустился в кратер действующего вулкана, руководил программой по ходовым испытаниям лунохода, моделировал вулканический процесс, организовал аэроконтроль состояния вулканов... А сегодня он занимается программой по разработке редчайшего металла рения на Итурупе. В характере ученого сильна авантюрная жилка первопроходца и непоколебимая уверенность в своих силах. Как известно, на долю таких людей и выпадают самые сложные испытания.

Несмотря ни на что, всю жизнь Штейнберг оставался романтиком и настоящим мужчиной: в его судьбе не только "любимые вулканы" вроде итальянского Стромболи, но и любимые женщины, бурные романы, свадьбы и разводы, в итоге - пятеро детей, три сына и две дочери. Как любит шутить ученый, основные вехи в его жизни - даты рождения детей и даты старта извержений. Ученому посвящены стихотворения известных поэтов, его имя - в поэмах и мемуарах тех, с кем Штейнбергу довелось вместе идти по жизни.

Не понимаю, когда он все успевал - прыжки с парашютом, испытания в центре подготовки космонавтов, докторская диссертация?.. Вся жизнь Генриха Семеновича - пунктиры между точками, разбросанными на географической карте: Ленинград, Камчатка, Курилы, Москва, Соединенные Штаты, Латинская Америка... Самолеты и вертолеты - такое же привычное средство передвижения, как велосипед или автомобиль. Трудно сказать, в чем Штейнберг совсем не разбирается: его "золотые руки" способны починить, кажется, любое техническое устройство, у ученого есть сертификаты водолаза и летное свидетельство, он отлично разбирается в электрике, катается на горных лыжах, стреляет, знает толк в стихах и винах, может редактировать журнал, проводить экскурсии по Долине Гейзеров... А когда еще осознаешь, сколько при этом травм и боли мужественно пережил знаменитый "вулканавт", кажется, что имеешь дело действительно с "железным" человеком, который, благодаря осознанным и развитым сверхспособностям, умеет управлять не только временем, но и материей, пространством. К своему телу Генрих Семенович относится с вниманием, но не без юмора: "как хороший автомеханик к машине". На ногах перенес инфаркт и после этого продолжил изнурительные полеты-спуски-научные занятия...

Казалось бы, с таким "послужным списком" побед уже давно можно успокоиться, задрать нос, начать беречь себя и почивать на лаврах. Но не таков Штейнберг! В свои семьдесят с гаком Генрих Семенович сух, подтянут, прост, деятелен и работоспособен. Он доверительно рассказывает о новых планах по возвращению на Курилы для разработки месторождений рения... Москву он принимает и знает, но душа всегда зовет - на вулканы. В его доме все устроено так, чтобы рабочий процесс проистекал максимально эффективно: хозяин может мгновенно найти любую книгу или документ на стеллажах, где сплошь - реликвии: уникальные фотографии, видеоархивы, портреты и автографы, посвящения Нобелевского лауреата Бродского. Работа занимает большую часть его времени.

Соприкасаясь с могучим энергетическим полем Штейнберга, проникая в его многоплановый внутренний мир, отчетливо понимаешь, что улыбка фортуны - это только половина его успеха в жизни, она не обеспечивает побед, а предрасполагает к ним. Вторая половина - ежедневный тяжелый труд души, тела и разума, полная самоотдача любимому делу, настойчивость и решительность в достижении всех поставленных целей, уверенность в своих силах и возможностях, потрясающий интерес к жизни и воля к ней. Невольно проникаешься глубоким уважением к человеку, который сумел развить в себе столько талантов и редких человеческих качеств.
Беседа с Генрихом Семеновичем - уникальное путешествие по его жизни, встреча с давними друзьями и знакомыми, полная неожиданных открытий и крутых поворотов. Мы говорили с ним не о его выдающихся достижениях в разных областях, а о простых и важных вещах, значимых в жизни каждого человека - истоках, поисках, движении, человечности...

- Генрих Семенович, почему при всех Ваших многочисленных талантах, проявившихся в детстве, Вы выбрали именно геологию в качестве профессии?

- Так сложилась жизнь. Мне сейчас вспоминается Сибирь, село Емуртла на границе Омской, Курганской и Тюменской областей. Туда в эвакуацию отправили два интерната из Ленинграда: детей архитекторов и художников. Со многими из ребят мы потом бывали вместе в пионерлагере, у меня с ними сохранились теплые дружеские отношения на всю жизнь. После войны я много общался в кругу коллег отца. Родители надеялись, что я продолжу семейную традицию, стану архитектором, я даже занимался в художественном кружке. Кстати, Женя Рейн и Андрей Битов - тоже архитекторские дети, из того же пионерлагеря и из того же интерната, что и я... У всех жизни сложились по-разному.

Из седьмого класса меня исключили за плохое поведение, свидетельства об окончании не дали, только справку. Учился я хорошо, но дисциплина хромала - характер у меня неугомонный. Отчисление было равносильно катастрофе. Мой отец был тогда начальником управления Аэропортстроя, он всю войну строил фронтовые аэродромы - для истребителей, штурмовиков и посадочные площадки в блокадном Ленинграде. А после войны построил Ленинградский аэропорт. На фронт он ушел добровольцем, в июле 1941, был ранен. А поскольку дивизия добровольцев в августе перестала существовать то военком, выписывая отца из госпиталя, решил, что архитектор это тот же строитель, и направил его на работу в Управление Аэродромного Строительства, в УАС НКВД. Военное строительство тогда относилось к этому ведомству. Вся война отца прошла на Ленинградском фронте: в 41 - ранение, в 43 - орден Красной звезды за прорыв блокады, в 44 - орден Отечественной Войны за снятие блокады, медали "За оборону", "За Победу"... После войны, отцу предложили продолжить работу "под крышей" НКВД, но он отказался и ушел в только что созданный Аэрофлот. Я очень уважаю этот его выбор. Кстати, отцу предлагали и фамилию поменять и документы исправить, но он этого делать не стал. Оставаясь членом правления Союза архитекторов, он строил аэропорты в Ленинграде, Риге, Мурманске.

Отец обратился к своему товарищу, начальнику летного училища с просьбой принять меня в училище и меня зачислили с нарушением из-за пресловутой справки об окончании 7 классов. Но стать летчиком, видно, была не судьба: вскоре после начальник училища сменился, а меня перевели в другую школу, где я и доучился. В 1953 в стране тогда была жуткая неразбериха, арестовали и расстреляли Берию, начались большие перемены...

Еще в восьмом-девятом классе я принял решение не идти на такую работу, где я буду от кого-то зависеть. Выбирал сначала между спортом и всем остальным. В 1952 я играл в воротах юношеской сборной Ленинграда, в 1953 в первой мужской команде "Труда". В 1955 меня пригласили в дубль "Зенита"... Но я хотел быть как можно дальше от городов. Все детство я видел, как давят на отца. Перед глазами была трудная судьба дяди Бориса. Я выбирал свободу - это был решающий фактор: чтобы никаких обкомов, райкомов, никакого партийного начальства. Одна из первых книжек, которую я прочитал еще в эвакуации в Сибири, была "Плутония" Обручева. Меня геология привлекала еще и своим палеонтологическим уклоном. Я поступил в Ленинградский горный институт, кстати, этот первый специальный институт в России, был основан Екатериной Великой в 1973 году. Окончил его по двум факультетам: геофизическому и геологоразведочному.

Мои специальности - "геофизические методы поисков и разведки" и "геология и разведка месторождений" - дали мне искомое чувство свободы. На вулкане все зависит только от тебя. Ты находишься в своем естественном режиме. В городах жизнь похожа на спектакль посредственной труппы, поставленный плохим режиссером. Жизнь проходит автоматически, работают другие законы. На Камчатке я жил как в душевной эмиграции: по нормальным естественным законам. Вулканология стала не просто профессией, а образом жизни.

- Как Вы оказались на Камчатке?

- После третьего и четвертого курсов, в 1956-57 гг., производственную практику я проходил на Камчатке, в экспедиции 11-го района, 5-го геологического управления. Тогда Камчатка была безлюдной страной: на весь Петропавловск, основанный в 1740 году, было всего два каменных здания. Дорог не было, перемещаться можно было только по воде или воздуху. В нашей экспедиции, делавшей Государственную геологическую съемку самого малого (1:1.000.000) масштаба, впервые работал вертолет... Но в горы тогда вертолеты не летали, садились на высоте не более четырехсот метров. Я работал в поисковом отряде, уходили в маршруты на две-три недели недели: четыре человека, три лошади - и вперед. Радиосвязи не было, только на базе партии для связи с экспедицией. Мне эта страна-Камчатка и тамошняя жизнь очень понравились. И потому на распределении я решительно сказал, что поеду только на Камчатку. Я распределялся как инженер-геофизик, специальность у меня была "закрытая", N 62: "поиски и разведка месторождений радиоактивного сырья", а проще - урана. Готовили нас для Первого Главка Министерства среднего машиностроения, теперь это многократно уменьшенное ведомство называется Росатом. Учили нас шесть лет, стипендию платили повышенную, в расписании многие занятия наши не значились: в деканате поясняли, что мы "за дверьми", то есть на "секретных занятиях". По моей специальности сформировали две группы. Я учился в первой, считавшейся элитной, "мужской". Девушек у нас не было - мы их видели на общих лекциях, где собирался весь курс. Только перед распределением, мы узнали, что пятеро из нашей группы - женаты!

На распределении мне последовательно предлагали Новосибирск, Алма-Ату, Ереван... Я отказывался, и отправили меня в Хабаровское геологическое управление. Мне повезло: начальником там был Виктор Арсеньевич Ярмолюк, много лет проработавший на Камчатке и приезжавший однажды в партию, где проходил я практику. Я ему позвонил, он меня вспомнил и дал добро работать на Камчатке. Так я начал трудовой стаж в только что организованной Камчатской геолого-геофизической обсерватории Сибирского отделения Академии наук. Зачислен был в том же приказе, в котором директор обсерватории, мой будущий учитель, член-корреспондент АН СССР Борис Иванович Пийп, объявил, что вступил в должность директора обсерватории.

- Вы осознавали в те годы, что Вы - из еврейской семьи?

- Хотя у меня не было никакого еврейского воспитания, но я вырос в еврейской семье, о том, что я - еврей, я знал с самого детства. Мои родители говорили на идиш. Я немного понимал язык, когда они при мне разговаривали, поскольку в школе учил немецкий. Но по культуре я - стопроцентно русский человек. При этом люблю еврейскую классику - Шолом Алейхема, Маркиша, в переводах на русский язык, конечно.

Мне вспомнилась сейчас холодная зима пятьдесят второго года. У нас в доме было печное отопление, топили дровами. Дров не хватало. Тогда отец распорядился сжигать книги... Он сам их отбирал, а я жег. У нас была очень большая библиотека, отец привозил книги на русском языке из Риги, где бывал в командировках. К десяти годам я прочитал произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Багрицкого... У нас в доме стояли произведения многих репрессированных авторов. Вот так я жег "Всемирную историю еврейского народа" профессора Дубнова. Роскошное многотомное издание в прекрасном кожаном переплете. Никак гореть не хотели эти книги! Я пока одну книгу сжигал, вторую просматривал, так я прочитал многое из запрещенной тогда литературы. Сегодня моя дочь живет в Израиле, замужем за коренным израильтянином, специальность у нее дизайн и компьютерная графика, работает, учится в магистратуре. В Израиле у меня растет внук.

- Вашей семьи коснулись репрессии?

- В семье происходили самые настоящие детективные истории. Мою маму звали Анна Аркадьевна, а брат ее был записан Борисом Абрамовичем - такая вот путаница была в документах. Дядя всегда говорил, что проблемы в Советском Союзе начались не в тридцать седьмом году, а гораздо раньше. Так вот, Борис Абрамович сделал невероятную карьеру: за полтора года, с заместителя начальника цеха вышел на должность главного инженера Кировского (Путиловского) завода, а это в Ленинграде был завод номер один! С этой должности его и забрали за то, что в тридцать седьмом году он позволял себе совершенно по тем временам преступные вещи. Например, мог прийти в Москве в театр с женой секретаря английского посольства. Такой был дядя у меня: холостяк, любитель выпить-закусить, высококлассный картежник... Два года он отбыл в пересылке, благо на картежной основе сошелся с теми, кто уже мотал не первый срок, и они ему давали полезные советы. Потом попал в Магадан и, находясь уже в разряде доходяг, оказался пригретым вольнонаемным инженером, в прошлом - выходцем с Кировского завода. Так вот, они в Магадане плавильную печь сконструировали и построили! Во время войны Борис Абрамович стал бригадиром на плавильном производстве, даже отпуск получил, во время которого съездил в столицу к Ивану Федоровичу Тевосяну - тогдашнему министру черной металлургии. После этого он работал на строительстве комбината в Норильске, а когда его ввели в эксплуатацию, до сорок восьмого года работал начальником цеха. Когда дядю выпустили, ему был запрещен въезд в шестнадцать крупных городов. Через того же Тевосяна Борис Абрамович устроился во Владимир, на эскалаторный завод. А там подобралась интересная компания преферансистов: директор завода, начальник местного КГБ, секретарь горкома и дядька. Собирались традиционно по субботам. И вот однажды шеф Владимирского КГБ после завершения встречи за картами предупредил Бориса Абрамовича о том, что в грядущий понедельник его будут брать... Дядька срочно поехал в Москву к Тевосяну, и его сразу же послали в Норильск, на тот же самый завод. Через полгода его там нашли по всесоюзному розыску, но оставили в положении расконвоированного заключенного мотать вторую десятилетку.

В марте пятьдесят третьего, когда умер Сталин, в зонах было всеобщее ликование. С дядей на заводе работал старовер Тимофей, сидевший с двадцать девятого года за убеждения. Он пришел к Борису Абрамовичу и сказал, что будет веру менять. Все остолбенели. Дядька спрашивает: "и в какую веру пойдешь?" Тот отвечает: "В еврейскую". Немая сцена. Тимофей объясняет: "Сталин православных давил. Греков, католиков, староверов, всех давил - и ничего ему. Взялся за евреев и тут ему конец пришел. Наверное, все-таки Бог еврейский"... Вот по такой логике старый русский человек, без всяких либеральных наклонностей построил простейшую эмпирическую зависимость.

- Сегодня Вы активно участвуете в жизни еврейской общины в Москве. Что Вас удивляет в еврействе?

- Удивляет прежде всего то, что нормальный русский человек, эмигрировавший в Соединенные Штаты, сам, в большинстве случаев, еще остается русским человек, но его дети, которые выросли там, становятся стопроцентными американцами. А евреи были и остаются евреями, и дети у них евреи, даже несмотря на то, что они не знают языка. Еврейство - это, на мой взгляд, какое-то особое качество, свойство.

- Вы верующий человек?

- Я думаю, вся жизнь - путь к Богу, к Единому, хотя решений может быть много.
- Как возник Ваш интерес к Луне?

- Геология Луны - это занятие для души. У меня это было что-то вроде хобби: полагал, что где-то (у нас же все засекречено) этим занимаются высокие профессионалы. Но однажды в академическом журнале читаю материал по геологии и понимаю, что все решительно не так! Сажусь за стол и пишу обстоятельную статью, иллюстрированную моими аэрофотоснимками вулканов, дополняю их сравнением со снимками Луны и некоторыми расчетами. Большую статью отправляю в этот журнал, а раздел из нее довожу до объема, установленного регламентом "Докладов Академии наук". Но в "Докладах" без представления академика статьи не публикуются. Кто из действительных членов Академии занимается Луной? Фамилии, имена не известны, в прессе фигурируют "псевдонимы": Главный Конструктор и Главный Теоретик. У моего приятеля, научного обозревателя "Комсомольской правды" Ярослава Голованова, узнаю, что Главный Конструктор - академик С.П. Королев. Отправляю статью на его имя в Президиум Академии Наук с сопроводительным письмом, что хотел бы заниматься этой проблемой. Через пару месяцев получаю из "Докладов" извещение о том, что к ним поступила статья с представлением. А вскоре открытку без обратного адреса и без подписи, но с номером телефона. Статья вышла в октябре 1965 года. Как сказал мне Ярослав Голованов, набранное петитом: "представлена академиком С.П.Королевым" было первым упоминанием имени Главного Конструктора в открытой печати. Помощник Королева позвонил мне и сказал, что 15 января сообщит дату и место, где Главный Конструктор меня примет. Но 14 января Сергея Павловича не стало. Я встретился с его заместителем М.К. Тихонравовым.

В 1968 году мне предложили возглавить экспедицию по испытанию лунохода. Тогда же профессор И.И. Черкасов, с которым мы работали по свойствам лунных пород, сказал мне, что в Академии Наук идет набор научных сотрудников для работы в космосе и посоветовал написать заявление. Полететь очень хотелось, я подал заявление в группу кандидатов в космонавты-исследователи. Месяц проходил медицинскую комиссию, потом четыре недели крутил центрифугу. Вот до сих пор остались данные по центрифуге: 4, 6, 8 и 10g. 1 октября 1971 должен был прибыть в Чкаловскую для подготовки с экипажем, старт наметили на четвертый квартал 1972 года. Полет не состоялся в связи с катастрофой "Союза-11". Экипаж летел без скафандров и погиб на посадке при разгерметизации корабля. В связи с этим было принято решение кресло космонавта-исследователя снять и отправлять на орбиту экипажи в составе двух человек, обязательно - в скафандрах. Корабль "Союз-ТМ", с экипажем из трех человек стартовал только через 10 лет.

- Вы бывали в Карелии. Чем Вам запомнилась республика?

- В Карелии я был в районе Кеми на учебной геофизической практике: нас учили с приборами работать, вести магниторазведку и электроразведку. Дальше следовал выезд уже на производственную практику. Карелия мне запомнилась белой ночью, очень короткой. В Ленинграде в начале лета темного времени полтора - два часа, а в Карелии - и того меньше! У меня пропадало тогда ощущение времени. Казалось, живешь там совершенно подсознательно, по солнцу.

- Вы - превосходный стрелок. А по живым мишеням стрелять доводилось?

- Я считаю, что в человеке жив охотничий инстинкт, несмотря ни на что. Но между убийством и охотой - огромная разница. Однажды я застрелил птицу, ворону. Подошел, она лежит на земле с открытым клювом... Мне стало жалко ее. Вороны - умные птицы. Зачем стрелял? Больше такого не делал. А вот на настоящей охоте бывал. Уникальный у меня был случай, новичкам только так везет: первого барана я убил из "мелкашки" одним выстрелом. Еще медведя уложить довелось.

- Когда Вы последний раз плакали?

- У меня в детстве портрет Иосифа Виссарионовича висел над столом, когда он умер, я его обвел в рамочку. Дядя Борис Абрамович пришел однажды, посмотрел на это и так спокойно сказал, что еще бы год Сталину пожить - и от нашей семьи никого бы не осталось. Только в Норильске ожидали к приему еще сто пятьдесят тысяч заключенных из крупных городов! Так что могу сказать Вам честно: последний раз в жизни я плакал в восемнадцать лет, после смерти Сталина. То есть, бывали случаи тяжелых травм, открытых переломов, когда непроизвольно бежали слезы, реакция такая. Но это другое... Даже когда мама у меня на руках угасала в свои восемьдесят семь, я не плакал.

- Какие качества в человеке вы считаете самыми важными?

- На мой взгляд, многие человеческие качества вообще неопределимы. Например, в Кодексе Законов о семье и браке вы не найдете слова "любовь". Потому что в юридическом документе все понятия определяются жестко и однозначно для всех. Но любовь как понятие - неопределима, у каждого есть свое понимание, то есть в Кодекс оно попасть не может. Точно так же, как доброта.

Для меня еще существует такое всеобъемлющее качество, как порядочность. Но оно тоже неопределимо, поскольку существуют мечты, идеалы. Например, Штирлиц из "Семнадцати мгновений весны". Кто он? Разведчик, шпион. Вопрос: может ли человек с такой специальностью быть идеалом? В спецорганах все определяется старым и вроде как бы осуждаемым с нравственных позиций утверждением, что цель оправдывает средства. По своей организации спецорганы очень похожи на организованные преступные группировки: в отличие от армейских чинов, люди из спецслужб не появляются в форме, они занимаются своими делами непублично. Уже сам факт, что окружающие не должны знать о том, чем ты занимаешься, свидетельствует о том, что сфера деятельности не вполне законна. Возникает вопрос: может ли быть порядочным сотрудник спецорганов? Мой ответ - нет, конечно. В мемуарах читаю, что Генрих Гиммлер был очень порядочным, скромным семейным человеком, ничего лишнего себе не позволял. Но уже сам факт, что он возглавлял такую жуткую организацию, как СС, для меня означает, что он - кругом преступник. Признано, что весь режим культа личности, весь большой террор в Союзе осуществлялся ОГПУ, НКВД, МГБ, но, я не знаю ни об одном публичном процессе над сотрудниками этих организаций. Более того, сегодня быть чекистом - это почетно.

- А в самом себе какие качества кажутся наиболее значимыми?

- Безусловно - надежность. Хотя бывают такие моменты, когда все равно допускаешь ошибки. Например, в ситуации с тяжелыми ранениями меня и Толи Чиркова во время извержения Карымского вулкана, конечно, была ошибка с моей стороны. Я действовал тогда импульсивно по зову сердца, по воспитанию, а надо было - по уму. Когда увидел, что Толя упал, я-то был в безопасном месте. Не надо мне было сразу бросаться к нему, а подождать минуту, пока закончится камнепад. Невозможно оказать помощь, когда кругом летят камни. Но человек часто действует не от головы, а от чувства. Мне тогда показалось, что я действовал правильно, но мое действие было грубо ошибочным, потому что в конечном итоге Толя остался лежать, и меня уложило на полпути к нему. Оба - без движения, с травмами, лежим в опасной зоне. Еще хорошо, что он был в сознании и дал ракету, так нас нашли и спасли. Такие моменты в жизни бывали не раз.

- Вы о чем - то сожалеете в жизни?

- Конечно, сожалею: ошибался часто. Порой только потому, что действовал, не сообразуясь со строго установленными порядками. Например, история с уголовным делом была следствием того, что незаконным образом приобрел бензин, чтобы обеспечить выполнение программы ходовых испытаний лунохода. Конечно, в ситуации с отсутствием бензина надо было добиваться решения по-другому, стучаться на самый верх, идти до секретаря обкома, чтобы законным путем решить проблему. Следствие было на моей стороне, но следователь четко сформулировал, что я путем нарушения закона решил покрыть бесхозяйственность начальства. А за это у нас судят конкретного человека. Покупка бензина по липовой ведомости - нарушение закона. Главный конструктор и академик Флеров, один из создателей лунохода, написали тогда письма в мою защиту. Но порочность системы была такая, что секретные документы, коими являлись эти письма, не могли рассматриваться в открытом суде. Для следователя имело значение только то, что подшито в деле, остального - просто не было.

- Вы неоднократно спускались в кратеры действующих вулканов, прыгали с парашютом, погружались... Вам знакомо чувство страха?

- Страх возникает, когда ситуация неуправляема или непонятна. Пять раз я падал на самолетах и вертолетах. Четыре раза было полное понимание того, что происходит и может произойти, потому что я находился на месте второго пилота, вел штурманскую привязку, и потому страха не было. А вот когда однажды вертолет по непонятным причинам стал падать, было страшно. При спусках в кратер вулкана страх есть на стадии принятия решения, когда соизмеряешь риск с возможным или ожидаемым результатом. Но когда решение принято, спуск начат, для страха не остается места. Ибо зрение, слух, мозг, руки, ноги загружены напряженной работой и пространства для воображения и домыслов нет. На мой взгляд, страх в значительной степени - дело воображения: ты представляешь, что может случиться и тебя охватывает страх... По лежащей на земле доске шириной в тридцать сантиметров вы пройдете совершенно спокойно, но если вам эту же доску поднять на уровень четвертого этажа, вы откажетесь идти по ней. В чем разница? По доске на земле вы просто идете, воображение спит. А с поднятой доски вы можете упасть, потому что на высоте у вас включается воображение и появляется страх. Он всегда идет от незнания или от ложного представления о том, что может случиться. Когда уже поднялся из кратера и откручиваешь память, как в кино, в обратную сторону, понимаешь, что здесь, здесь и здесь с тобой могло что-то случиться. То есть, задним числом переживаешь то, что могло произойти, но не произошло. Не произошло потому, что не было времени и возможности испугаться... Возможно, лунатики проходят там, где нормальный человек не рискнет, потому что у них отключено воображение.

- Откуда Ваш интерес к литературе, поэзии?

- Сначала - воспитание отца, он очень любил литературу. Уже во время учебы Ленинградском горном институте я дружил с ребятами из литературного объединения, которым руководил Глеб Семенов, замечательный педагог, поэт. Это было очень сильное ЛИТО. Оттуда вышли поэты Володя Британишский, Александр Городницкий, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Лена Кумпан. В Технологическом институте учились талантливые поэты: мой друг Женя Рейн и приятели Дима Бобышев и Толя Найман. Я общался с членами и того, и другого объединений. Из них вышло много прекрасных поэтов. А еще вернулся из армии Витя Соснора, в Герценовском институте творил Александр Кушнер... Многие мои товарищи и друзья были поэтами. А вот сам я стихов никогда не писал. Если не считать того, что изредка в "Вечернем Ленинграде" мы с Женей Рейном писали фельетоны, в том числе и рифмованные, для рубрики "На острие пера". Но к поэзии это никакого отношения не имеет. Зато у меня дома, в большой трехкомнатной квартире, часто проходили встречи поэтов. Отец относился к нашим собраниям весьма благосклонно.

- А как Вы воспринимаете поэзию - через сердце или через разум?

- Трудно сказать. Как женщину, поэзию не разделишь между умом и сердцем. Это и смысл, и музыка, и ритм. Только разумом можно воспринимать прозу. А восприятие поэзии - совершенно особое, целостное.

- Что вас вдохновляет в жизни?

- Не люблю слова "вдохновение", "творчество" - их заездили. Для работы в науке желание узнать и понять важнее, чем вдохновение. Не знаю, нужно ли вообще вдохновение для науки... Мне нравится определение академика Арцимовича: "Наука это удовлетворение любопытства за счет государства". А вот азарт бывает. Наука совсем не то, что в "свободные художества". Если умирает ученый, его дело (поиски истины) продолжат коллеги, ученики, последователи. И найдут! А великий художник "продолжению не подлежит", его творчество кончается вместе с ним. "Цель творчества самоотдача", самовыражение. А цель науки - поиск, познание истины. Это другой элемент, другая форма творчества: сидишь, идешь, спишь, читаешь, думаешь, соображаешь и вдруг - открылось. Понял! Но для этого не надо "ждать вдохновения". В науке вдохновение, если уж пользоваться этим термином, появляется в процессе работы, самое главное - садиться и трудиться. Хотя, как известно, и в литературе некоторые так поступали: "ни дня без строчки!".

- А Ваш друг поэт Иосиф Бродский ждал вдохновения или методично трудился над стихами?

- Честно говоря, несмотря на нашу давнюю дружбу, я не знаю, как он работал... И если я догадываюсь, что его стихотворения появлялись из эмоциональных впечатлений, то процесс его работы над прозой - для меня вообще загадка.

- Как Вы познакомились с будущим Нобелевским лауреатом?

- С Иосифом меня в 1959 году, познакомил Женя Рейн, мой товарищ еще по интернату и пионерлагерю архитекторов, друг Бродского. Мы встретились, кажется, у Иосифа, в маленькой квартире на Пестеля, которую еще называли "шкафом". Он тогда отделил для себя полкомнаты и жил там, отгородившись от родителей. С ними я познакомился гораздо позже.

До этого я однажды побывал на выступлении Бродского, но особого внимания на его стихи тогда не обратил. Он был начинающим тогда, а начинающих было много, литературная жизнь в Ленинграде кипела. Потом мы подружились. Иосиф любил грузинское вино, и я нередко потом навещал его с бутылкой хорошего вина, но чаще пили кофе. Он был любознателен и интересовался всем: вулканами, геологией, авиацией, футболом. Задавал массу вопросов. Пару раз приезжал ко мне на матчи, сидел за воротами.

- Вы были свидетелем того, как Бродский готовил письмо по поводу "самолетного дела". Как Вы считаете, почему он решился на такой шаг?

- Действительно, осенью 1968 года, когда я пришел к нему, он рассказал, что пишет письмо на имя Л.И.Брежнева по поводу приговора с высшей мерой наказания по тому самому делу. Я посмотрел на этот документ и недоуменно спросил, зачем ему это надо. Ведь изменить ситуацию такое письмо не могло, а добавить ему проблем - запросто. Бродский ответил, что он должен был это написать, поскольку речь шла о смертном приговоре. Я был реалистом, меня его поступок удивил. Иосиф был достойным человеком. Кстати, это считавшееся долгое время несохранившимся письмо Бродского разыскала не так давно Валентина Полухина, известный и кропотливый исследователь творческого и жизненного пути Бродского.

- Почему Бродский так и не приехал к Вам на Камчатку? Ведь другие писатели и поэты побывали у Вас там в гостях...

- Иосиф сам попросил однажды, зимой 1961 года, чтобы я взял его в экспедицию на вулканы. Но тогда не сложилось, поскольку мы были еще плохо знакомы, а мне нужны были действительно надежные рабочие. До этого он уже успел поработать в геологических экспедициях, и я знал, что Иосиф с середины сезона сорвался и уехал из Дальневосточной экспедиции. У меня на Камчатке в гостях бывали Андрей Битов, Миша Мейлах. Два сезона на сейсмической станции работал Глеб Горбовский. После того, как Женю Рейна выгнали из института, я помог ему устроиться в экспедицию на Камчатку, где он тоже работал два года. Я трижды пытался добиться того, чтобы Бродский приехал ко мне на Камчатку, но ему трижды отказывали - требовалось особое разрешение МВД. А лететь на свой страх и риск с билетом, выписанном на имя Миши Мейлаха, он в последний момент не захотел. Мне кажется, русская поэзия много потеряла оттого, что Иосиф не побывал на Камчатке. Ему так хотелось полетать над вулканами...

- Вы встречались с Иосифом Бродским и в США. Расскажите, пожалуйста, о Ваших встречах.

- В СССР мы в последний раз виделись в марте 1972 , за два месяца до его отъезда. Каждый год круг друзей отмечал день рождения Иосифа, и в этот день он всегда звонил из Америки и разговаривал с нами. Но мы всегда скорее обсуждали с ним события, новости, чем говорили о творческом процессе. К тому же, все разговоры прослушивались и записывались, мы это знали.

В Нью-Йорке мы встречались дважды: в 1989 я два или три дня жил у него на Мортон-стрит. Я там был проездом - моей целью являлся Геологический конгресс в Вашингтоне. Это был мой первый выезд за рубеж, до этого я считался невыездным, даже с международной корреспонденцией по научным вопросам были проблемы. Иосиф, конечно, изменился внешне, прошло много лет, но был вполне узнаваемым. С ним было легко. В первый же день, узнав, что из Вашингтона я еду в Аризону, он посадил меня в свой "Мерседес" и сказав, что в Аризоне сейчас жара под 40о, повез в магазин, где приобрел мне "летний комплект": легкий пиджак, рубашку, джинсы, кроссовки и что-то на голову. Было это весьма уместно: в СССР тогда валюту не продавали, а туристам и командированным после предъявления паспорта с визой обменивали 30 долларов, о чем делали отметку в паспорте. Потом мы гуляли по Нью-Йорку, сидели у него дома, разговаривали, ужинали у Маши Воробьевой.

Когда я в другой раз позвонил ему из Майами, двигаясь на извержение вулкана Сьерро-Негро в Никарагуа, он очень просил меня не лезть никуда и позвонить, когда все закончится. Он хорошо помнил о моих травмах и знал мой характер. Второй раз я побывал у него в гостях в мае 1994, в новой его квартире на Бруклине, где он жил с красивой и молчаливой женой Марией и маленькой дочкой, Анной-Марией-Александрой, Нюшенькой. Мы отправились в китайский ресторан, он нас угощал. Иосиф был человек широкой души. Потом он читал переводы из Эврипида, сделанные по просьбе Любимова, много курил, говорил о театре... Расстались на договоренности о моем приезде на его день рождения, но встреча не сложилась, я поздравил его по телефону. В следующий раз мы с Женей Рейном и Сашей Кушнером уже прилетели на его похороны... Поминали Иосифа Бродского три дня подряд в "Русском самоваре".
У меня на полке есть практически все его книги с автографами. Подчас - очень остроумными, например: "Вулканологу от волканолога - милому Генке от симпатичного Иосифа" на книге "Конец прекрасной эпохи". Или: "Пока ты занимался лавой, я путался с одной шалавой. Дарю тебе, герой Камчатки, сей путаницы отпечатки" - на сборнике "Новые стансы к Августе".

Мистическая история произошла с письмом, которое я отправил ему к Рождеству, в декабре 1995 года с Гавайских островов. На конверте я по российской привычке сверху написал адрес получателя, а внизу свой, дальневосточный... И получил его через месяц - уже после его смерти.

Иосиф хотел посвятить мне стихотворение "Дебют". Но поскольку обычно стихотворения как-то связаны с теми, кому их посвящают, то я по понятным соображениям попросил его этого не делать. Сейчас, конечно, о том жалею...

viperson.ru

Док. 650505
Опублик.: 21.05.12
Число обращений: 0