1
В таежном краю это сплошь и рядом: вырубили, выкосили окрест леса, вытоптали жизнь - и дальше. Если окажется под боком расторопный хозяин из тех же лесных организаций или, скажем, колхоз под рукой, тогда жилье не пропадет, все до последнего бревнышка, до последней доски приберут, а если вокруг на десятки верст лесная нежиль да еще наше расейское бездорожье - тогда что делать? Тогда годами, до скончания века стоят мертвые дома и бараки, мокнут под осенними дождями, скрипят, стонут в зимние метели и вьюги, и кустарник, кустарник давит их со всех сторон, карабкается на прогнившие стены и крыши, залезает внутрь.
Сотюгу постигла другая участь - пожар.
Пожар вспыхнул под утро в октябрьские праздники, и, пока подгулявшие
накануне люди приходили в себя да раскачивались, поселок сгорел начисто.
Только на закрайках остались кое-какие хозяйственные постройки.
Было следствие, было дознание, но виновников не нашли: несчастный
случай. Да виновников, как потом говорили, не больно-то и искали. Потому что
с этой Сотюгой давно уж не знали, что делать. Леса поблизости не было (на
специальном языке это просчеты в определении сырьевой базы предприятия),
план не выполнялся годами. А раз план не выполнялся - какая же жизнь и у
рабочего люда и у начальства?!
Вид черных развалин, внезапно открывшихся глазам на высокой красной
щелье за речкой, недобрым предчувствием сдавил Петру сердце. И даже
словоохотливый Родька, всю дорогу развлекавший его всякими россказнями про
пекашинское житье-бытье, на какую-то минуту примолк. А потом начался спуск с
горы к пересохшей, сверкающей на солнце цветными камешками речонке - мост
давно уже унесло весенним паводком, - и Родька опять затараторил.
По черным улицам поселка, уже кое-где заросшим травой и малинником,
закрутился как черт.
- Вот! - Остановился возле барака, там, где когда-то неподалеку стояла
кузница. - Здесь хоть всю крышу снимай - ничего почти не выгорело. Я уж тут
разведку боем сделал. По специальному заданию управляющего.
Барак, в который они вошли, действительно не очень пострадал от огня.
Стены изнутри были только закопчены - звонко, как железо, зазвенели под
обухом топора.
- А ведь, пожалуй, ты прав! - обрадовался Петр. - Кое-что мы тут
найдем!
- Да не кое-что, а что надо! - сказал тоном бывалого человека Родька. -
Ну а у меня приказ - до телячьего отгона сгонять. Справитесь без меня?
Сумеете топором доску оторвать?
- Валяй! Дуй куда надо.
- Ну тогда я моменталом! - И Родька пулей выскочил из обгорелого
барака.
2
Была весна, было солнце, и была черемуха. Много черемухи. По всему
зеленому мысу, по всей Сотюге кипели белые пахучие кусты. И была еще Зойка с
телятами. Телята - молоденькие, голубоглазые, на смешных шатучих ножонках -
со всех сторон облепили Зойку, и она, смеясь, легонько шлепала их по мокрым
розовым мордахам. Серебряное колечко сверкало на руке.
А что, если и ему попробовать наподобие теленка пристроиться? Не убьет
же, в конце концов.
Зойка не убила Родьку и даже не оттолкнула. У нее не дрогнуло сердце,
что парень на двенадцать лет моложе ее. А что ему дрожать, сердцу-то? У того
злыдня вербованного больно дрожало, когда он ее одну с ребенком оставил? А
солдат-грузин с черными усиками, которого она поила-кормила два года?
Пожалел ее, сдержал свои клятвы? Ну так и от нее пощады не ждите!
Родьке на сей раз неслыханно повезло. Он еще издали, подъезжая к
телячьему стану, увидел глухую Матрену, напарницу Зойки, на той стороне
Сотюги среди черно-белой россыпи телят, а это значило, что Зойка сейчас одна
в избе или около избы.
Все же, подъехав к избе, святой избе, как называли ее пекашинские
зубоскалы, потому что она была сложена из останков пекашинской церкви, и с
железным лязгом распахнув дверцу кабины, он по привычке, на всякий случай
крикнул:
- Эй, выходи, принимай груз!
В малюсеньком, с сенной затычкой окошке бледным пятном всплыло Володино
личико, а сама Зойка - ни-ни, ни привета ни ответа.
Родька поглубже натянул на лоб кепчонку, глянул за реку - где Матрена?
- зыркнул глазом туда-сюда и вперед, на амбразуру.
- Можно? Не помешаю?
С низкой закоптелой избенке с одним окошечком было сумрачно, но ему
сразу бросилась в глаза белая Зойкина нога - на койке у дальней стены
лежала, - и больше он уже ничего не видел.
- Зоечка, здравствуй.
- Слыхали. Еще чего?
- Еще... - У Родьки, сам знал, глупо разъехались губы. - Еще... я
приехал.
- Ох, какая радость! Сейчас запляшу.
Родька наконец, минуя скамеечку и длинный, на крестовинах стол,
сколоченный из нестроганных досок, добрался до Зойкиной кровати, сел на
край.
Зойка не пошевелилась.
Она лежала на спине, закинув за голову свои худые, тонкие руки, и серые
глаза ее спокойно и хмуро смотрели на него. В общем, все было так, как в
прошлый раз.
Управляющий Таборский как-то навеселе, когда они возвращались из
района, целую лекцию прочитал ему насчет обхождения с женщинами. "Главное, -
говорил Таборский, - глазами перебороть бабу. Переглядеть. Понимаешь? А все
остальное - как по маслу".
Но как переглядишь Зойку, ежели не то что в глаза - в лицо ей боязно
глянуть?
Он ткнулся ей под мышку головой - Зойка любила порыться в его мягкой
волнистой волосне. Сперва вроде бы так, нехотя: дерг-подерг, туда-сюда, а
потом все глубже, глубже пальцами - и вот уж вцепилась намертво...
- Не лезь, не лезь! Ничего не будет. Тяжелая рука у Зойки, хоть и
костлявая. Вроде бы только отмахнулась, а у него слезы из глаз.
Родька нащупал в кармане эту круглую скользкую штуковину, покатал в
запотевших пальцах... Эх, была не была! Трусы в карты не играют.
- Зоечка, дай-ко мне сюда твой пальчик.
- Ну еще! Опять ты со своими телячьими нежностями. Может, еще сиси
дать?
Он разжал кулак.
Золотой блеск ослепил Зойку, она смешно, как малый ребенок, захлопала
донельзя изумленными глазами.
- Золотое? Настоящее?
Ей давно хотелось иметь золотое кольцо, в моде нынче они, и в последний
раз она прямо сказала: без кольца больше не заявляйся. Она даже подсказала,
где достать его. В городе. Туда ездят все новобрачные.
Догадался-таки.
Зойка сняла с худого длинного пальца свое старое истаявшее, как
льдинка, серебряное колечко, надела на него золотое - в самый раз - и эдак
красиво, как артистка, откинула в сторону окольцованную руку.
- Володя, иди на улицу. Поиграй.
- Мама, я не хочу.
- Я кому сказала?
Мальчик слез со скамейки, с которой, стоя, смотрел в окошко. Он был
такой худенький, такой крошечный - в Пекашине все звали его карманным
Володей, - что некоторое время в избе был слышен только шелест босых
ножонок, ступавших по полу, а самого его из-за стола не было видно. Потом
вдруг неожиданно, как свеча, вспыхнула светлая головенка в сутемени над
порогом.
Он не сказал ни слова. Но перед тем как проскрипеть старой дверью,
обернулся, до самых пяток прожег Родьку своими черными сверкающими
глазенками.
3
Машина летела как шальная. В ручьях и на поворотах гром раскатывался в
башке - железная все-таки крыша над головой! - кустарник зеленым прутьем
хлестал в открытые окна с обеих сторон, а он все жал и жал на газ. И так до
тех пор, пока за мысом не полыхнула серебряная гладь Михейкина плеса.
Вот тут он затормозил, вылез из кабины и все, все до последней нитки
сбросил с себя. Даже плавки красные с фасонистым якорьком и кармашком с
"молнией" сбросил. А потом он долго, до полного изнеможения утюжил и молотил
воду. Руками, ногами, головой. Терся и брюхом и спиной об илистый песок под
развесистой ивой...
От Михейкина плеса дорога покатилась широким открытым наволоком.
Травяной ветерок продувал открытую кабину, холодил мокрую голову, и
мало-помалу, как дурной сон, начало рассеиваться все то, что недавно было в
полутемной избе с низким закоптелым потолком.
А вскоре, когда впереди, лениво переваливаясь, дорогу перебежала
большая бурая лосиха с маленьким теленком, у которого задорно блеснуло на
солнце желтое копытце, к нему и вовсе вернулось хорошее настроение, и он,
снова улыбаясь, игриво переглядываясь со смазливенькими артисточками - вся
кабина была заклеена ими, - запел свою любимую "Хотят ли русские войны...".
Док. 654666
Перв. публик.: 13.06.00
Последн. ред.: 01.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
