ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Его только что не вытащили из бани.
В кои-то поры выбрался с Марьюши смыть с себя страдный пот (жуть жара,
съело кожу), в кои-то поры решил себя побаловать березовым веничком, так
нет, не имеешь права. Поля, уборщица, вломилась прямо в сенцы: срочно, сию
минуту к управляющему!
И вот что же он увидел, что услыхал, когда переступил за порог
совхозной конторы?
- Надоть повысить... Надоть поднять... Надоть мобилизовать...
Суса-балалайка бренчала. А лучше сказать, лайка-балалайка (недотянул
тут Петр Житов), потому что с музыкой-то она только кверху, а вниз - с лаем.
Михаил ошалело посмотрел на управляющего, на заседателей (человек
одиннадцать томилось в наглухо запечатанном помещении) и - что делать -
пошел на посадку, благо охотников до его деревянного диванчика возле
печки-голландки не было.
На этот дряхлый, жалобно застонавший под ним диванчик он впервые сел
еще тридцать лет назад четырнадцатилетним парнишкой, и тогда же, помнится,
появилась в ихнем сельсовете Сусанна Обросова. И вот сколько с тех пор воды
утекло, сколько всяких перемен произошло в жизни, а Суса как наяривала в
свои три струны, так продолжает наяривать и поныне. И все равно ей, дождь
ли, мороз на дворе или вот такая страшная сушь, как нынче, - бормочет одно и
то же: надоть... надоть... надоть...
Прошлой осенью уж проводили было на пенсию, думали, наконец-то вздохнем
- нет, не можем без балалайки: бригадиром по животноводству назначили. ..
На этот раз Суса бренчала насчет пожаров. Дескать, большое испытание...
стихия... и надоть с честью выдержать... показать всему миру, на что
способен советский человек...
Ясно, сказал себе Михаил и еще раз недобрым взглядом обвел контору:
самонакачка идет. Так нынче. Сперва начальство себя распаляет, себе
доказывает: то-то и то-то надо делать, к примеру сев весной провести, корма
в страду заготовить, - потом уж выходит на народ.
- На пожар придется ехать, Пряслин, - объявил Таборский, когда кончила
Суса. - Сами-то мы покамест не горим, за нас господь бог - хорошо молятся
старухи, - но у соседей жарко, два очага. - Он поднял со стола бумажку. -
Согласно этой вот разнарядочке тридцать пять человек от нас требуется.
Двадцать пять мы отправили, а где взять остальных?
- Хватает народу-то. - Михаил отер ладонью мокрое лицо. Нет ничего
хуже, когда не пропаришься: изойдешь потом. - Я вечор с Марьюши ехал -
ходуном ходит клуб. Кругом дым, чад, а там как черти скачут.
Таборский ухмыльнулся:
- Эти черти по другому ведомству скачут. Отпускники, студенты. Ты вот в
Москве был - много тебя там на работу посылали?
Одобрительный хохоток прошуршал по конторе: ловко причесал управляющий.
- И учти, - строго кивнул Таборский, - не тебя первого посылают.
Девятнадцать человек пришлось снять с сенокоса, так чтобы потом не было:
Таборский со мной личные счеты сводит.
Михаил вскипел:
- Ты не со мной счеты сводишь! С коровами.
- С коровами?
- А как? Половину людей с пожни снял - что коровы-то зимой жрать будут?
Але опять как нонешней весной - десять коров под нож пустим?
- К твоему сведению, Пряслин, нынешняя зимовка по всему району в
труднейших условиях проходила. Понятно тебе?
Это уже Пронька-ветеринар, или доктор Скот, как больше зовут его. в
Пекашине. Все время, гад, водил носом да кланялся (с утра под парами), а тут
только на мозоль наступили - как из автомата прострочил. А раз Пронька
отреагировал, то как же Сусе-балалайке не ударить в свои струны? Вместе на
тот свет совхозную скотину отправляем, вместе весной акты подписываем.
- Я не знаю, как с тобой и говорить ноне, Пряслин. В Москву съездил -
никто тебе не указ. Когда же это на пожар отказывались?
- Да я не отказываюсь! С чего ты взяла?
- Нет, отказываешься! - еще раз показал свои зубы Пронька. - Целый час
базар устраиваешь.
- Кончать надо с этой колхозной анархией! Раз у человека сознательности
нету, дисциплинка есть.
- Ты про колхозную анархию брось! Сознательный выискался! А где этот
сознательный был, когда мы тут, в Пекашине, с голоду пухли? Ты когда в
колхоз-то вернулся? После пятьдесят шестого, когда на лапу бросать стали?
Афонька-ГСМ, то есть завскладом горюче-смазочных материалов - это он
про сознательность завел, - просто завизжал:
- Ты еще молокосос передо мной! У тебя молоко на губах еще не обсохло,
когда я на ударных стройках темпы давал.
- Ти-и-хо! - во весь голос рявкнул Таборский, а затем озорновато, с
прищуром оглядел всех. - Запомните: нервные клетки, учит медицина, не
восстанавливаются. Давай, Пряслин, твое конкретное предложение. А
размахивать руками мы все умеем.
Михаил понимал: все равно ему всех не переговорить. Да и кто он, черт
тя дери, чтобы разоряться? Управляющий? Бригадир? И он встал.
- Ну вот видишь, - сказал Таборский, - дошло дело до конкретности - ив
кусты...
- Да я хоть сейчас, не сходя с места, бригаду составлю!
- Ну-ко, ну-ко, интересно...
- Интересно? - Михаил глянул за окошко - вся деревня в дыму, глянул на
ухмыляющегося Таборского (этому свои нервные клетки дороже всего) и вдруг,
зло стиснув зубы, начал всех пересчитывать, кто был в конторе.
Одиннадцать человек! Целая бригада. Из одних только заседателей. А
ежели еще добавить управляющего, ровнехонько дюжина получится.
2
Сколько раз говорил он себе: спокойно, не заводись! Почаще включай
тормозную систему. Сколько раз жена его наставляла, упрашивала: не лезь, не
суй нос в каждую дыру! Все равно ихний верх будет. Нет, полез. Не выдержал.
Да и как было выдержать?
Сидят, мудруют, сволочи, как бы кого с сенокоса выцарапать да на пожар
запихать, а то, что скотина без корма на зиму останется, на это им
наплевать. Вот он и влупил, вот он и врезал. Внес конкретное предложение.
Ух какая тут поднялась пена!
- Безобразие! Подрыв!
- Докуда терпеть будем?
- Выводы, выводы давай!
Пронька-ветеринар надрывается - глаза на лоб вылезли, Устин Морозов
кулачищем промасленным размахивает, Афонька-ГСМ слюной брызжет... Ну просто
стеной, валом на него пошли. И только одна, может, Соня, агрономша, по
молодости лет глотку не драла да еще Таборский ни гугу.
Есть такие: стравят собак и любуются, глядючи со стороны. Так вот и
Таборский: развалился поперек стола и чуть ли не ржал от удовольствия...
Вы не вейтеся, черные кудри,
Над моею буйной головой...
Что за дьявол? Почудилось ему, что ли? Кому приспичило в такое время
про черные кудри распевать?
Не почудилось. Филя-петух в белой рубахе выписывал восьмерки на горке
возле клуба. А где накачался, ломать голову не приходилось. У Петра Житова
на Егоршиных встретинах - Михаил еще вечор, когда приехал домой с сенокоса,
узнал про возвращение своего бывшего шурина.
Он не закрыл в эту ночь глаз и на полчаса - всю жизнь свою перекатал,
перебрал заново. И сегодня утром, когда топил баню, а потом мылся, тоже ни о
чем другом думать не мог кроме как о Егорше, о их былой дружбе...
Пожары, видать, совсем близко подошли к Пекашину. От дыма у Михаила
першило в горле, слезы накатывались на глаза, а когда он, миновав широкий
пустырь, вошел в тесную, плотно заставленную домами улицу, его даже потянуло
на кашель.
Он хорошо понимал, из-за чего взъярились его друзья-приятели в
кавычках. Он насквозь видел этих прощелыг.
"Анархия... Безобразие... Подрыв..." Как бы не так! На пожар не хочется
ехать - вот где собака зарыта. А все эти словеса для дураков, для отвода
глаз. Вроде дымовой завесы. Как спелись, сволочи, еще в колхозе, так и
продолжают жить стаей. И только наступи одному на хвост - сразу все
кидаются.
Да, вздохнул Михаил и кинул беглый косой взгляд на вынырнувший слева
аккуратненький домик Петра Житова, веселую жизнь ему теперь устроят. Выждут,
устерегут, ущучат. Отыграются! Ежели не на нем самом, так на жене, а ежели
не на жене, так на дочерях.
Три года назад - колхоз еще был - он вот так же, как сегодня, сцепился
с Пронькой-ветеринаром на правлении. Из-за коровы. Сукин сын подбросил
колхозу свое старье якобы на мясо, а взамен отхапал самую дойную буренку. И
что же? Анна Евстифеевна, Пронькина жена, учительница, целый год отравляла
жизнь его Вере, целый год придиралась по всякому пустяку.
У Петра Житова на крытом крыльце пьяно похохатывали - не иначе как
травили анекдоты, - потом кто-то, расчувствовавшись, со слезой в голосе
воскликнул:
- Егорша! Друг!..
И эх как захотелось ему сделать разворот да вмазать этому другу! Заодно
уж со всеми гадами рассчитаться. За все расплатиться. За Васю. За себя. За
Лизку. Да, и за Лизку. От него, от Егорши, все пошло...
3
Раисе не надо было рассказывать, что случилось в совхозной конторе. По
его лицу все прочитала.
- Я не знаю, что ты за человек. Думаешь, нет ты в Пекашине жить?
- Ладно, запела! Собирай хлебы - на пожар надо ехать.
- На пожар! - удивилась Раиса. - А сено-то как? Три гектара, говорил,
скошено - кто будет за тебя прибирать?
- А это ты уж управляющего спроси. Я тоже хотел бы, между протчим, это
знать, - сказал Михаил и зло сплюнул: когда он перестанет с егоршинскими
выкрутасами говорить?!
Тут вдруг залаял Лыско - в заулок с косой на плече вползала старая
Василиса.
Раиса сердито замахала руками:
- Иди, иди! Не один мужик в деревне. Взяли моду - за всем переться к
нам.
В общем-то, верно, подумал Михаил, старушонки, тридцать лет как война
кончилась, а все тащатся к нему. Косу наладить, топор на топорище насадить,
двери на петлях поднять - все Миша, Миша... Да только как им к другим-то
мужикам идти? К другим-то мужикам без трояка лучше и не показывайся. А много
ли у этих старушонок трояков, когда им пенсию отвалили в двадцать рэ? Это за
все-то ихние труды!
Он шумел где только мог: опомнитесь! Разве можно на две десятки
прожить? Да этих старух за ихнее терпенье и сознательность, за то, что
годами задарма вкалывали, надо золотом осыпать. А ежели у государства денег
нету - скиньте с каждого работяги по пятерке - я первый на такое дело
откликнусь.
- Егоровна! - крикнул Михаил старухе (та уже повернула назад). - Чего
губы-то надула? Когда я отказывал тебе?
- Вот как, вот как у нас! Своя коса не строгана, я хоть руками траву
рви, а Егоровна - слова не успела сказать - давай...
- Да где твоя коса, где?
Тут Раиса разошлась еще пуще:
- Где коса, где коса?.. Да ты, может, спросишь еще, где твои штаны?
Михаил кинулся в сарай с прошлогодним сеном - там иной раз ставили
домашнюю косу, но разве в этом доме бывает когда порядок? Поколесил через
весь заулок в раскрытый от жары двор.
Коса была во дворе.
Весь раскаленный, мокрый, он тут же, возле порога начал строгать косу
плоским напильником и вот, хрен его знает как это вышло, порезал руку. Среди
бела дня. Просто взвыл от боли.
Док. 654669
Перв. публик.: 16.06.00
Последн. ред.: 01.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
