1
Есть, есть все-таки радости на этом свете!
Еще не успело отыграть в воротцах стальное кольцо, еще не успел он как
следует войти в заулок да потрепать здоровой рукой Лыска, который со всех
ног бросился навстречу хозяину, а в доме уж загремели, загрохали двери, и
вот уж все три дочери виснут на нем.
- Руку-то, руку-то, сатанята!
Эх, жаль, не может он сейчас подхватить их на руки да на руках втащить
в дом. Любил он раньше, возвращаясь домой, проделывать такие штуки!
Стол по случаю семейного праздника - и дочери из Москвы приехали, и
хозяин из больницы вернулся - накрыли в столовой, а не на кухне. Но первым
делом, конечно, не еда, а домашний смотр: кто как за это время вырос.
- Давай, давай, выходи на показ! - весело скомандовал умывшийся,
посвежевший Михаил, занимая свое хозяйское место за столом.
Кареглазая, рослая Вера выскочила в джинсах, в одном лифчике (чтобы не
заставлять ждать отца), и мать по этому поводу высказалась:
- Срамница! Не стыдно - растелешилась?
- А чего стыдно-то? - несказанно удивилась Вера. - Это перед папой-то
стыдно?
Она круто тряхнула темными косами, повернулась так, повернулась эдак -
еще чего, папа?
Да, эта вся нараспашку - никаких секретов от отца. Зато уж Лариса без
кривлянья обойтись не могла - клевакинская породка! Вдруг ни с того ни с
сего начала закатывать голубые наваксенные кругляши, вилять задом - как
будто вовсе и не отец перед ней сидит, а какой-нибудь парень или мужик. А в
общем-то, подумал Михаил, и эта ничего. В городе ее ровня такие номера
откалывает - ой-ой! Сам видел.
Под конец всех уморила младшая - тоже стала вертеться перед отцом. И
тоже в брючках.
- Так, так, девки, - сказал Михаил. - Штанами обзавелись. Теперь еще
матери осталось разжиться.
- Вот, вот! Только и не хватало матери этого добра.
- А что? - Михаил подмигнул Раисе. - Социалистические накопления не
позволяют?
- Ой, папа! - взвилась со своего стула Вера. - Я и забыла. Тебе подарок
от Бориса Павловича. И вот на столе уже три бутылки самолучшего пивка.
Чешского! Со знакомыми яркими наклейками. И Михаил подряд, без роздыху
осушил две бутылки.
Начались расспросы и рассказы о Москве, о том, что видели, где были,
как принимала своих племянниц тетка.
Лариса, конечно, была без ума от Москвы, по ней тамошняя жизнь, и, надо
полагать, туда со временем и уберется. Сумеет приласкаться, прильнуть к
тетке. А Вере Москва не понравилась.
- Да ты что? - только и мог сказать Михаил.
- А чего - все одно и то же, никуда ке выйдешь.
- В Москве-то никуда не выйдешь?
- Ну! Плюнуть негде, все народ. Вот, папа, то ли дело у нас! У нас хоть
босиком можно досыта набегаться, луку свежего до отвала поисть. - И как
начала-начала уминать зеленую траву за обе щеки с хрустом, с прищелкиванием
белыми крепкими зубами - любо смотреть.
- Ну а что-нибудь-то тебе понравилось все-таки? - продолжал
допытываться он.
- Понравилось, - кивнула Вера. - Мотоцикл гонять. Ой, папа, какой мот у
мальчишки с соседней дачи - в обморок упадешь! Когда мы купим?
- Игрушка тебе мотоцикл-от! - сразу же осадила ее мать. - Знаешь, нет,
сколько он стоит?
- Когда-нибудь купим, доча, - сказал Михаил, а про себя подумал: до
чего же похожа на него Вера!
Ведь и ему, откровенно говоря, скучновато было в Москве. Жил, конечно,
глядел на все, в каждую щель нос совал, но господи, как же он обрадовался,
когда сошел с самолета на архангельском аэродроме! А когда под его ногой
запели деревянные мостки райцентра, он ведь как самый последний дурак -
прослезился.
2
Целый месяц было тихо по вечерам возле пряслинского дома, целый месяц
никто не буровил воздух вокруг, а сегодня Михаил вышел на крыльцо -
мотоциклы фыркают: кавалеры на своих железных кониках подъехали. Сразу трое
- Родька Лукашин в белой рубахе да Генка Таборский с Володей Фили-петуха.
Последних двух он обычно не замечал - сопленосые еще, оба в школу
ходят, катают Лариску и ладно, - но с Родькой приходилось считаться.
Взрослый парень, его ровня уже в армии отслужила.
- Привет, привет, Родион! - поднял здоровую руку Михаил, спускаясь с
крыльца.
Родька - все одинаковы ухажеры - просто расцвел от его ласки.
- Как жизнь молодая?
- Не жалуюсь, дядя Миша.
- Мать как?
- Мама ничего, болеет все, - ответил, улыбаясь, Родька и вдруг весь
вытянулся: Вера из дому вышла. Михаил по звону покатившегося с крыльца ведра
узнал дочь - всегда торопится, всегда спешит.
Его тоже охватила какая-то непонятная спешка: быстро затоптал
недокуренную сигарету и в дровяник - чего смущать молодежь?
- Папа, ты куда?
Вот девка! Вот отцово золото!
Он часто разорялся, пилил жену - нет наследника, а может, и зря? Может,
плюнуть надо на этого наследника? Ну девка, ну не парень. Да какому парню
уступит его Вера! Косить, дрова рубить, на лошади ездить - любого парня
заткнет. А осенью из школы придет, ружье за плечо, за мной, Лыско! - и пошла
шастать по лесам-борам.
- Папа, папа, посмотри-ко!
Вера подбежала к Родькиному мотоциклу, с ходу завела его и в седло.
Описала круг, описала другой, и только ее и видели. В общем, показала отцу,
чему научилась за месяц в Москве. А про кавалера своего и забыла, и Михаилу
как-то неловко было смотреть на приунывшего Родьку.
3
Кончился праздник, кончился отпуск у жизни. Пора было приниматься за
дело. И, войдя в дом, Михаил спросил у жены:
- Ну что тут у вас? Сено не прибрала?
- Прибрала. Родька помог.
- Ну это хорошо, хорошо, жена. - У Михаила просто гора свалилась с
плеч. Все время, пока лежал в больнице, с ума не шел недометанный зарод. - А
как Калина Иванович?
- Была даве Евдокия за молоком. Лежит, говорит.
- Врачей из района не вызывали? Не установили, какая болезнь?
- Какая болезнь у восьмидесятилетнего старика. Помирать, надо быть,
собрался.
Калину Ивановича, насквозь больного, Михаил привез с Марьюши еще больше
недели назад, когда приезжал мыться в бане, и сейчас решил, что самое время
проведать старика, а то начнется житейская толкотня - когда выберешься?
- Я быстро, - сказал он жене, мывшей посуду, и тотчас же нахмурился: по
лицу понял, что та что-то скрывает от него.
Он терпеть не мог этих клевакинских недоговорок, по нему - вытряхивай,
ежели что есть, и потому спросил нетерпеливо:
- Может, не будем в прятки-то играть? Муж домой приехал але дядя?
- Этому мужу надо подумать, еще как и сказать.
- А ты не думай, лучше будет.
- Сестрица твоя дорогая рехнулась - дом бросила. Жила-жила двадцать лет
але боле, да дурь в голову ударила - пых из своего дому.
Михаил - убей бог, если что-либо понимал. И тогда Раиса перешла на
крик:
- Да чего понимать-то! Тот, пьяница, шурин твой разлюбезный, верхнюю
половину дома дедкова продал. Пахе-рыбнадзору. А Нюрка Яковлева разве будет
глазами хлопать? Силой вломилась со своим отродьем - другую половину заняла.
У меня, говорит, законные права, ставровской крови сын... Вот твоя сестрица
и психанула, в хоромы Семеновны перебралась...
- Постой, постой... Да ведь дом-то чей? Дом-то кому отписан?
- А я об чем говорю? Я чего битый час толкую? Бумага на руках,
страховку двадцать лет плачу, да я бы такой разгон дала...
- А Петро? А Петр куда смотрел? - Михаил все еще не хотел верить.
- Когда Петру-то смотреть? Петр-то на пожаре был. Да разве сестрица
твоя и стала бы кого слушать, раз в голову себе забила...
- Ну а люди, люди? - заорал вне себя Михаил. - Есть у нас в Пекашине
еще люди? Але все кругом одне жулики да мерзавцы - делай что хочу?
Он опустился на стул, схватился здоровой рукой за голову. Нет, нет, он
и пальцем не пошевелит. Сама выезжала, сама и въезжай как знаешь. Да и
вообще, сколько еще будут на нем ездить дорогие братья да сестры? Всю жизнь?
До тех пор, пока не сдохнет?
А спустя полчаса, кляня и себя и всех на свете, он подходил к старому
дому. Не ради сестрицы-идиотки, нет. А ради старика, ради его памяти. Старик
ведь в гробу перевернется, когда узнает, что Нюрка да Паха в его доме
хозяйничают.
4
Всю дорогу он крепил тормоза, всю дорогу говорил себе: спокойно, не
заводись, не устраивай дарового спектакля, - а вошел в заулок старого дома
да увидал райскую картинку: Петр топориком поигрывает - бревно тешет,
Григорий в сторонке на красном одеяле с малыми забавляется, та на вечернем
солнышке как ни в чем не бывало белье постирывает - и полетели тормоза.
- У тебя есть, нет мозги-то, инженер хреновый? Та дура вековечная -
известно, а ты-то чего ждешь? Милицию бы вызвал да в шею ту стервюжину!
- Михаил... Брат... - расстоналась, расплакалась Лиза. - Да разве я
думала... да разве я хотела...
И тут Михаил просто полез на стену, заорал на весь конец деревни. А
какого дьявола? Кто заварил всю эту кашу?
- Тихо, тихо, Пряслины! - В заулок откуда ни возьмись с треском въехала
улыбающаяся Вера. Михаил заорал и на нее:
- Да заглуши ты к чертям свою керосинку! Взяли моду зазря бензин жгать.
Вера нажала на газ еще сильнее.
- Брось, говорю, эту чертову трескотню! Кому говорю? Бревну?
Вера опять треском заглушила крик отца.
- Имей в виду, папа, в Москве за нарушение тишины штрафуют.
- В Москве, в Москве... Здесь не Москва, а Пекашино!
Михаил еще огрызался, еще продолжал рыскать вокруг разъяренными
глазами, но запал уже прошел, и в конце концов он махнул рукой и на
ставровский дом, и на своих братьев и сестер - сами заварили кашу, сами и
расхлебывайте.
Док. 654710
Перв. публик.: 20.06.00
Последн. ред.: 02.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
