1
Из дому, то есть из деревни, вышли порознь, Лиза даже кузов с собой
прихватила - вроде как за травой в навины отправилась, потому что не приведи
бог напороться на Паху-рыбнадзора: и бредень отберет и штрафом огреет.
Сошлись у Терехина поля. Быстро спрятали кузов под рябиновым кустом,
быстро разобрали меж собой бредень, старый берестяной туес, с которым ходили
по рыбу, сумку с хлебами - и дай бог ноги.
Дух перевели, когда вышли на лесную дорогу. Тут Вера два пальца в рот и
соловьем-разбойником засвистела на весь лес.
- Ну, девка, девка! - пожурила ее Лиза. - До каких пор в парня-то
играть будешь?
Вера стрельнула в тетку своим карим бедовым глазом, и Лиза рассмеялась.
Не могла она долго сердиться на племянницу. Все - Михаил, Раиса, Лорка - все
отвернулись от нее, когда родила она своих несчастных двойнят, а Вера
прибежала ее поздравлять - с цветами, с конфетами, как в кино. И вчера
только из Москвы приехала - тоже к тетке объявилась.
Сверху сильно припекало. По еловым стволам, всегда с обрубленными
сучьями возле дороги, белыми ручьями стекала смола, злые оводы жгли сквозь
напотевшую кофту, слепили глаза. И пыль, пыль била из-под ноги. Это на
лесной-то суземной дороге, где всегда, и летом и осенью, бредешь по колено в
грязи...
Вера и Родька скоро убежали вперед. Какое-то время они кричали,
дурачились - звон стоял по всему лесу, - а потом голоса стали тише, тише, а
потом и вовсе смолкли. Лиза осталась сама с собой.
Она шла, склонив голову, по лесной дороге, пересчитывала босыми ногами
коренья и валежины, и иные дни, иные времена вспоминались ей. И
перво-наперво вспоминался тот день, когда она впервые по этой дороге шагала
на Синельгу. С братьями - с Михаилом, с Федюхой, гордо восседающим на коне,
со своими любимыми близнятами, которые, как синички, всю дорогу щебетали и
тенькали от радости. И было ей тогда семнадцать лет. И она вся трепетала,
вся искрилась, как молоденькая березка на солнце в летний день. Вся была
ожиданием новой жизни, нового счастья. И думалось, верилось тогда и ей и
братьям: не просто на Синельгу комариную идем. Не просто лесную дорогу
топчем. В жизнь, в большой мир прокладываем колею - свою, пряслинскую. А
теперь? Что сталось теперь со всеми ими? Где та дружная пряслинская семья?
Она не оправдывала себя, не обеляла. И Михаил вечор шумел и топал
ногами - заслужила. Нет ей прощенья! Никакими молитвами, никакими покаяньями
не замолить вину перед Степаном Андреяновичем. Человек надеялся на нее как
на стену, как на скалу, все, что было самого дорогого в жизни, отдал ей -
дом отписал свой. На, бери на веки вечные, будь хозяйкой животу моему. А
она? Что сделала она?
Лиза присела на старый еловый выворотень, на котором испокон веку
отдыхают люди, и навзрыд зарыдала.
Все, все она пережила, все вынесла: измену мужа, смерть взрослого сына,
немилость старшего брата, позор и стыд за незаконнорожденных детей, а вот
видеть в своем заулке Борьку - нет, нет, эта пытка была свыше ее сил.
Все эти двадцать лет уговаривала себя: что ей Борька? Какой смысл
убиваться из-за того, что он доводится сводным братом Васе? Да разве впервой
ей такое? В Заозерье еще раньше Борькиного рожденья сводная сестрица
объявилась - когда близко к сердцу принимала!
Ничего, никакие уговоры не помогли. Увидит, встретит на улице Борьку -
так и оборвется сердце, так и бросит в немочь, потому что не Вася ее, а он,
Борька, всеми выходками, всеми повадками вышел в Егоршу. Даже слюну сквозь
зубы, как Егорша, сплевывал.
И вот в тот вечер, когда она, возвращаясь от Пахи-рыбнадзора, увидела в
своем заулке Борьку с матерью, увидела, как они втаскивают в переднюю избу
комод, она сразу поняла: не жить ей под одной крышей с Борькой. Ночи одной
не выдержать. Любую муку, любую казнь готова принять ради дома, но только не
эту...
Лиза сняла с головы плат, вытерла зажарелое, разъеденное потом и
слезами лицо, встала. Нельзя давать волю слезам. Не затем пошла она на
Синельгу, чтобы сидеть в лесу да лить слезы.
- Ве-е-ра-а! Родька-а-а!
Ответа она не дождалась: далеко убежала молодежь. И Лиза зачастила
ногами, стала все больше и больше разгонять себя.
2
Анфиса Петровна говорила им: нету ноне в Синельге рыбы. Не меряйте зря
дороги - без вас давно вымеряны. И верно: они с добрую версту проволокли
бредень - и хоть бы какая-нибудь рыбешечка запуталась. Да и мудрено быть
рыбешечке в нынешнюю жару. Плесы и ямы пересохли, заросли тиной и ряской, а
о перекатах да протоках и говорить нечего: где вода жиденькой косичкой
заплетается, а где и совсем нету.
- Может, домой пойдем? - предложила Лиза.
Родька сразу согласился: надоело продираться сквозь дремучие кустарники
да бить и колоть ноги о камешник. Но Вера и слышать не хотела.
- Возвращаться домой с пустыми руками? Да вы что! Не знаете, что такое
рыбалка да охота? Час зря, два зря, а на третий - озолотились.
И опять побрели вниз по речонке, опять начали буровить пересохшие ямы и
плесы, греметь дресвой в порогах.
Жара нещадная, травища, выломки (лет десять уж не ставят сена на
Синельге) и гнус. В те годы у гнуса была все-таки очередность: днем, в
солнцепек, овод разживается, а комар по вечерам да ночью. А нынче все вдруг
- и оводы и комары. И никакая мазь не помогала от них.
Когда добрались до крутой, красной, как раскаленная печь, щельи,
сделали передых. Бредень и туес оставили в лопухах у воды - сил не было
тащить в пригорок, - а сами нырнули в белопенную пахучую таволгу - может,
хоть тут немного отдышатся.
Лиза так набродилась, так вымоталась, что, как только почувствовала
вокруг себя травяную свежесть, так и в дрему, да и Родька, привалившийся к
ней сбоку, похоже, запосвистывал носом, а Вера... Что за неугомонная девка?
Откуда в ней столько силы?
Живо натаскала сучьев, живо запалила огонь.
- Вставайте, сони! У огня надо спасаться от гнуса.
И тут они и в самом деле ожили. От смолистых еловых лап - это уж Родька
постарался - повалило таким густым дымом, что ни один овод, ни один комар не
мог к ним подступиться.
Лиза разложила еду на белом платке, принесла ключевой воды из ручья, и
начался пир: слаще всякого пирога показался ломоть ржаного, круто
посоленного хлеба, запиваемый холодной водой.
- Место-то знаете, нет, как называется? - спросила Лиза, окидывая
глазами белую от ромашек поляну, на которой они сидели. - Ставровская изба.
Тут вот она, изба-то, стояла, у леса. После войны мы тут нашей семьей сено
ставили...
- Слыхали, слыхали, Ивановна! Голодали, работали не разгибаясь от зари
до зари, а мы не ценим. Давай, тетка, что-нибудь поновее. Я дома от папы
этого наслышалась. И в Школе на обществоведении хватает.
- У меня мамаша эти политинформации тоже мастерица читать, - сказал
Родька.
- Да ведь эти политинформации - наша жизнь! - рассердилась Лиза.
Но больше распространяться о прошлом не стала. Хорошая девка Вера, и
Родька по нынешним временам неплохой парень, но говорить о старых временах,
о войне, о том, какого лиха хлебнули их отцы, матери после войны, - это они
с одного слова на третье слушают. Не могут поверить, что так можно было
жить, мучиться. Да, по правде сказать, она и сама иной раз ловила себя на
том, что все пережитое когда-то ими сегодня кажется ей каким-то бредом и
небылью.
Вера вдруг ни с того ни с сего начала снимать с себя кофту.
- Ты чего? Не загорать ли вздумала на оводах да на комарах?
- Хочу холодный душ в ручье принять.
- Не смей, не смей этого делать! Долго простуду схватить?
Вера и ухом не повела. Раз что втемяшила, вбила себе в голову, лоб
расшибет, а сделает.
Скинула кофточку, скинула шаровары и к ручью. А за ней во всю прыть
Родька.
Затрещали, закачались кусты, смех, визг, водяные брызги радугой
вспыхнули над ручьем. А потом Вера и Родька, оба голые, мокрые, с вениками в
руках, выскочили на пожню и со смехом, с криком стали гоняться друг за
другом. И Лиза, глядя на их молодую игру, вдруг вспомнила тот день, когда на
этой вот самой пожне Михаил нещадно лупил хворостиной Федюху. Лупил за то,
что тот, поставленный на уженье, с голодухи тайком от них съел какую-то
рыбешку.
И опять она стала думать о жизни, о пережитом, о том, как вот тут, на
этих самых пожнях, заросших дикой травой и кустарником, страдали они,
Пряслины, свою первую страду.
Не приведи бог еще раз пережить голод, который они пережили в войну и
после войны, не приведи бог, чтобы еще раз вернулись те страшные времена,
когда ребята всю зиму, сбившись в кучу, отсиживались на печи. И все-таки,
все-таки... Никогда у них, у Пряслиных, не было столько счастья и радости,
как в те далекие незабываемые дни. Одна только первая их страда чего стоит!
Выехали на Синельгу - все мал мала меньше, думалось, и зарода-то им никогда
не поставить: ведь первый раз, - когда с косками вышли на пожню, и косарей
не видать. С головой скрыла трава. А поставили. Один зарод поставили,
другой, третий. И с тех пор голый выкошенный луг, с которого убрано сено,
стал для Лизы самой большой красой на земле.
Но только ли одна она со сладким замиранием сердца ворошила в своей
памяти то далекое прошлое? А старухи, вдовы солдатские, бедолаги старые, из
которых еще и поныне выходит война? Уж их-то, кажись, от одного поворота
головы назад должно бросать в дрожь и немочь. Тундру сами и дети годами ели,
похоронки получали, налоги и займы платили, работали от зари до зари,
раздетые, разутые... А ну-ко, прислушайся к ним, когда соберутся вместе? О
чем говорят-толкуют? О чем чаще всего вспоминают? А о том, как жили да
робили в войну и после войны.
Вспоминали, охали, обливались горючей слезой, но и дивились. Дивились
себе, своим силам, дивились той праведной и святой жизни, которой они тогда
жили. А все дрязги, все свары, вся накипь житейская - все это забылось, ушло
из памяти, осталась только чистота, да совестливость, да братская спайка и
помочь. И недаром как-то нынешней весной, когда собравшиеся у нее старухи по
привычке завели разговор о войне, старая Павла со вздохом сказала: "Дак ведь
тогда не люди - праведники святые на земле-то жили".
3
Первую щучонку - на пол-аршина - заарканили под Антипиной избой, возле
старых выломок, где на веку никакой рыбы не бывало. Место темное,
непроглядное- да с чего пойдет туда рыба? Но Вера настояла: должна же где-то
быть! Не могла вся передохнуть.
И вот с первого загруза щука. А потом за черный топляк перевалили -
опять щука, да побольше первой, с доброе топорище.
Ну уж тут они порадовались - и смеялись, и скакали, и чуть ли не
обнимались, а Вера, та даже поцеловала щуку в склизкую морду: так, мол,
скорее рыба пойдет на них.
После этого они с новыми силами, с новым запалом еще часа два бороздили
речонку. И ничего. Ни единой души.
- Дураки мы, вот что! - рассудила неунывающая Вера. - Да рыба-то вся
давно скатилась к устью. С чего она тут будет, когда все пересохло? Айда на
Пинегу!
- На Пинегу? - ахнула Лиза. - Да ведь это верст пять шлепать.
- Ну и что? Нечего, нечего, Ивановна, лениться. Раз пошли за рыбкой,
терпи.
Лиза обернулась за поддержкой к Родьке - тот всех пуще вымотался, один
через все мысы и заросли мокрый бредень таскал, - но разве Родька вояка
против Веры?
Пожни, слава богу, пошли пошире, комара стало меньше, ветерок начал
прополаскивать зажарелое тело. Молодежь ожила. Опять пошли шутки, игры:
бросят бредень, бросят туес в траву и носятся как шальные по некошеным
пожням. А для Лизы была пытка, мука мученская идти по задичалой Синельге.
Она как-то уже свыклась с мыслью, что сена по верховью речонки не
ставят, но чтобы то же самое запущенье было и в понизовье, в самых сенных
пекашинских угодьях, - нет, это для нее было внове.
Да что же это у нас делается-то? - спрашивала она себя то и дело. Куда
же это мы идем? В войну все до последней кулижки выставляли одни бабы,
старики, ребятишки, а сейчас в совхозе полно мужиков, полно всяких машин,
всякой техники - легче работать стало. А почему дела-то в гору нейдут?
Может, оттого, что по-старому робить разучились, а до машин, до всей этой
техники умом еще не доросли?
Зря, зря они топали пять верст. Зря она уступила племяннице, не
настояла на своем. Бывало, к устью-то Синельги подходишь - песни петь
хочется: коромыслом радуга. А сейчас подошли - и воды живой нет. Лужи,
курейки, заросшие ряской, - все русло завалило, засыпало песком.
Вера, однако, не думала сдаваться.
- Рыбы нет, за красной смородиной на Марьюшу пойдем. Да за малиной.
- Какая по нонешней жаре малина? - попыталась образумить ее Лиза.
- Пойду! - заупрямилась Вера. - Да я еще и папины зароды сейгод не
видала.
- Ну как хошь, как хошь, - сказала Лиза. Тут она ничего не могла
возразить племяннице, потому что, по правде сказать, ей и самой хотелось бы
взглянуть на труды брата, но дома ее ждали дети малые, братья - пришлось
взнуздать себя.
4
Зачем она пошла берегом?
Чтобы речной свежести вдохнуть? Чтобы людям на глаза не попадаться?
Людей возле реки не было - редко кто нынче шастает песчаной бережиной,
но куда уйдешь, где скроешься от собственных дум?
Обступили, начали жалить - хуже злых оводов.
Сколько она за эти дни передумала, сколько пыталась уяснить хоть себе
самой, что натворила, наделала, и не могла. Нет таких слов в языке
человеческом, чтобы все это объяснить. И что же удивительного, что все, все
- Анфиса Петровна, Петр, Михаил, доярки, - все ругали и осуждали ее. Все,
кроме Григория.
Григорий понял ее, сердцем почувствовал, что она не может иначе.
- Гриша, я ведь к Семеновне надумала перебираться, - так она сказала
брату на другой день после того, как в ставровский дом въехала Нюрка с
Борькой. - Что скажешь?
- Ну и ладно, сестра, - ответил Григорий. Раскаленный песок и дресва
немилосердно жгли босые ноги (тапочки не спасали), душной смоляной волной
окатывало сверху, с угора, где рос ельник, глаза резало от воды, от солнца,
и она шла этим адищем как последняя грешница, как пустынножительница Мария
Магдалина, о которой, бывало, любила рассказывать покойная Семеновна.
Судиться, судиться надо. И с Егоршей и с Нюркой судиться, твердила себе
Лиза. Но стоило ей только представить въяве - она и Егорша на суде - и у нее
подкашивались ноги, голова шла кругом.
Она мучила, терзала себя всю дорогу, всю дорогу думала, что ей делать,
но так ни на что решиться и не могла. И когда она вышла на пекашинский луг и
впереди на косогоре увидела ставровский дом, она пала под первый куст и
отчаянно заплакала.
Уж коли голова нисколько не варит, не работает, так надо хоть
выплакаться. И за сегодняшний день и за завтрашний. Потому что дома ей
нельзя плакать, потому что из-за всей этой истории с домом у Григория
вот-вот начнутся опять припадки.
Док. 654711
Перв. публик.: 20.06.00
Последн. ред.: 02.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
