1
Первые позывные с зареченских болот донеслись 12 августа, ровно через
месяц после того, как они с Григорием приехали в Пекашино, а еще через
неделю утром, когда Петр поднялся с топором на дом, он увидел и самих
журавлей - семейную пару с двумя сеголетышами...
У журавлей шло ученье. Неторопливо, деловито ходили над Пинегой, над
выкошенными лугами - вразброс, клином, цепочкой, и Петр, глядя на них из-под
ладони, позавидовал им. Все у них просто и ясно, у этих журавлей. Обучили
молодежь, обговорили, обсудили на своих общих собраниях, когда и как лететь,
- ив путь. А ему что делать? Ему как быть?..
Отпуск на исходе, две недели осталось, а старый дом в развале, под
крышу еще не подведен; со ставровским домом все та же неразбериха,
заколодило - ни взад, ни вперед, страшно подумать, что тут будет с сестрой
без него; Михаил осатанел - слова доброго не услышишь, все в крик, все в
рев, а хуже всего - с Григорием...
Все давным-давно было решено, обговорено на семейном совете: Григорий
останется с Лизой. Потому что какое житье больному человеку в городе? Целыми
днями один взаперти, в клетушке каменной - да от такой жизни здоровый
взвоет, а тут сестра, брат, близнята, родная деревня... Одним словом, жизнь.
И надо сказать, сам Григорий больше всех радовался такому повороту дела. Но
радовался только на первых порах. А потом, как заговорили в доме об его,
Петра, отъезде, и заканючил, заскулил: не могу без брата Пети. С ним хочу, с
Петей, иначе с тоски помру...
Конечно, ничего такого на самом-то деле Григорий не говорил, да разве
это лучше - таять и сохнуть на глазах? И потом, что это еще за мода такая -
глаз с брата не спускать? За столом глянешь - на тебя смотрит, на дому
работаешь - смотрит, и сейчас, если глянуть на землю - Петр был уверен в
этом, - не на журавлей в небе смотрит Григорий, не на двойнят, которые
копошатся возле него, а на него, на Петра...
Он взялся за топор. Красиво, вольготно летают журавли, глаз бы от них
не отвел, но кто будет за него махать топором? Вряд ли ему за оставшееся
время удастся привести в полный порядок старый дом, но крышу поставить он
обязан.
2
О приходе Лизы с телятника Петр догадался еще до того, как глянул на
землю: весь день не слышно было близнят в заулке, а тут всполошились вдруг,
как утята на озере.
Первым делом, конечно, Лиза взяла на руки их, своих ревунов, иначе
житья никому не будет, перекинулась словечком с Григорием - тот так весь и
просиял - и только потом закивала Петру:
- Ну как поробилось сегодня?
- Да ничего!
Петр быстро слез с дома. Он любил эти первые минуты встречи с сестрой
по вечерам, любил ее не очень веселое, но улыбающееся лицо, ибо с некоторых
пор Лиза - и об этом она просказалась как-то сама - положила себе за
правило: без улыбки домой не приходить.
Но сегодня, похоже, она и в самом деле чем-то была неподдельно
обрадована. Во всяком случае, Петр давно не видел, чтобы у нее так ярко, так
зелено блестели глаза.
Все разъяснилось, когда сели за стол.
- А я знаете что надумала своей глупой-то головой? - заговорила Лиза и
вдруг зажмурилась: самой страшно стало.
- Ну! - подстегнул Петр.
- А уж не знаю, как и сказать, ребята. К Пахе на поклон идти надумала.
Чего ему дом-то разорять? Пущай берет боковуху, раз у его тот деньги забрал.
- "Тот" - это Егорша, иначе его Лиза не называла.
- А ты?
- А чего я? Без крыши над головой не останусь. - Лиза кивнула на старый
дом. - Вон ведь ты какой дворец отгрохал. Да его не то что на мой век хватит
- ребятам моим останется. А покамест я и у Семеновны в доме поживу - все
равно пустой стоит.
Григорий согласно закивал - для этого все хорошо, что бы ни сказала и
ни сделала Лиза.
- Я уж и так и эдак, ребята, прикидывала, ночи ни одной не сыпала - все
об этом доме думушка, ну все худо, все не так. Господи, да помру я, что ли,
без дома! Мне само главно - чтобы дом целехонек был, чтобы память о тате на
земле стояла. Верно, Петя, я говорю?
Вот теперь Петр понял все. Понял - и такое вдруг ожесточение охватило
его, что он взмок с головы до ног. Ну почему, почему она всегда уступает,
жертвует собой? Отдать свой дом каким-то подлецам просто так, за здорово
живешь... Да что же это такое? А с другой стороны, он и понимал свою сестру.
Можно отсудить дом. Все можно сделать, на все есть законы - и Нюрку Яковлеву
с Борькой из дома выгнать и Егоршу обуздать. Да только она-то, сестра, живет
по другим законам - по законам своей совести...
- Ну, достанется же нам опять от Михаила! - сказал Петр.
- А я уж подумала об этом, Петя. Ну только что мне с собой поделать? Не
могу же я с тем судиться?
- Ну правильно, правильно! - живо поддержал сестру Петр. Ибо как бы там
ни бесился Михаил, а самочувствие сестры ему было дороже всякого дома.
3
Сколько дней она не хаживала по деревне, сколько дней бегала
задворками, не смея взглянуть людям в глаза? Полторы недели? Две? А ей
казалось, целая вечность прошла с того часа, как она, наскоро поскидав на
Родькину машину самые нужные вещишки и одежонку, выехала из ставровского
дома. Зато теперь, когда она знала, что ей делать, она больше не таилась.
Среди бела дня шла по Пекашину.
Жарко и знойно было по-прежнему. Кострищами полыхали окна на солнце,
душно пахло раскаленной краской. Все под краску теперь берут: обшивку дома,
крыльцо, веранду, оградку палисадника, культурно, говорят, жить надо,
по-городскому. А она кистью не притронулась к ставровскому дому. Все
оставила, как было при Степане Андреяновиче и снаружи и внутри. Чтобы не
только вид - запах у дома оставался прежний. И тут ее прошибло слезой - до
того она истосковалась по дому, по своей избе, по всему тому, что свыше
двадцати лет служило ей верой и правдой.
Она выбежала на угорышек у нового клуба, привстала на носки - и вот он,
дом-богатырь: за версту видно деревянного коня.
И она с жадностью смотрела на этого чудо-коня, летящего в синем небе,
ласкала глазами крутую серебряную крышу, зеленую макушку старой лиственницы
и шептала:
- Приду, сегодня же приду к вам. Вот только схожу к Пахе и приду...
Паха Баландин со своей семьей чаевничал. Семья у него немалая. Пять
сыновей при себе да два сына в армии. Самому малому, сидевшему на коленях у
отца, не было, наверно, еще и года, а у Катерины, как отметила сейчас про
себя Лиза, уже опять накат под грудями.
- Садись с нами чай пить, - по деревенскому обычаю пригласила хозяйка
гостью к столу.
- Нет, нет, Катерина Федосеевна. Мне бы Павла Матвеевича. С Павлом
Матвеевичем хочу пошептаться.
- Пошептаться? - Паха широко оскалил крепкие зубы с красными мясистыми
деснами. - А Павел-то Матвеевич захочет с тобой шептаться?
- А не захочет шептаться, можно и собранье открыть. У меня от жены
секретов нету. - И тут Лиза выхватила из-под кофты бутылку белой - нарочно
прихватила в сельпо, чтобы Паха податливее был, - поставила на стол.
Паха завыкобенивался: один не пью, и Лиза - дьявол с тобой! - осушила
целую стопку.
Осушила и больше хитрить не стала - пошла напролом:
- Сколько ты, Павел Матвеевич, за верхнюю-то избу тому выложил?
- Кому тому? Суханову? А тебе какое дело?
- Дело, раз спрашиваю. Хочу деньги тебе вернуть. - Лиза и на это
решилась. Есть у нее на книжке пятьсот рублей, за корову когда-то выручила -
неужели ради дома пожалеет?
Паха захохотал:
- Не ерунди ерундистику-то! Ротшильд я, что ли, деньгами-то играть?
- Ладно, - сказала Лиза, не очень рассчитывавшая на такой исход, - раз
совести нету, бери боковуху.
- Боковуху? Это твое-то гнилье? Ха-ха! А ты, значит, барыней в перед?
Ловко!
- Да ведь дом-то мой! Я и так себя пополам режу. А ты сидишь
расхохатываешь...
Глазом не моргнул Паха. Хлопнул еще полнехонький стакан ейного вина,
обвел хмельным взглядом притихших за столом ребят:
- Глупая баба! У меня на плане-то знаешь что? Проспект Баландиных.
Каждому сыну дом поставить. Да! В деревне хочу деревню сделать. Чтобы
Баландины - на веки вечные! Понятно тебе, нет, для чего живу?
Захлюпала, заширкала носом Катерина. Возражать мужу не осмелилась, но и
разбойничать с ним заодно не хотела. А вслед за матерью заплакали и ребята.
4
Она не пошла к ставровскому дому. Сил не было глянуть в глаза окошкам,
встретиться взглядом с крыльцом, с конем, которых она предала. Но и домой к
своим братьям и детям ей тоже сейчас ходу не было. Не совладает с собой,
разревется - что будет с Григорием?
Спустилась под угор, побрела к реке. Старая Семеновна все, бывало, в
молодости ходила на реку смывать тоску-печаль (непутевый мужичонко достался)
- может, и ей попробовать? Может, и ей полегче станет?
Вслед ей с горы тоскливо, с укором смотрел деревянный конь - она спиной
чувствовала его взгляд, - старая лиственница причитала и охала по-бабьи,
баня и амбар протягивали к ней свои старые руки... Все, все осуждали ее. И
она тоже осуждала себя. Осуждала за горячность, за взбрык, за то, что так
безрассудно бросила дом: ведь потерпи она какую-то неделю да прояви
твердость - может, и опомнилась бы Нюрка, сама забила отбой.
Вертлявая, натоптанная еще Степаном Андреяновичем и Макаровной дорожка
вывела ее к прибрежному ивняку. На время перестало палить солнце - как лес
разросся ивняк, - а потом она вышла на увал, и опять жара, опять зной.
И она стояла на этом открытом увале, смотрела на реку и глазам своим не
верила: где река? где Пинега?
Засыпало, завалило песком-желтяком, воды - блескучая полоска под тем
берегом...
Долго добиралась Лиза до воды, долго месила ногами раскаленные россыпи
песков, а когда добралась, пришлось руками разгребать зеленую тину, чтобы
сполоснуть зажарелое лицо.
Она села на серый раскаленный камень и заплакала.
Каждую весну, каждое лето миллионы бревен сбрасывают в реку. Тащи,
волоки, такая-разэдакая, к устью, к запани, к буксирам. А силы? Какие у реки
силы? Откуда, от кого подмога? От малых речек, от ручьев? Да они сами давно
пересохли - все леса на берегах вырублены. Вот и мытарят, вот и мучат все
лето бедную. Пехом пропихивают каждое бревно, волоком, лошадями, тракторами.
Боны-отводы в пологих берегах и на перекатах ставят, а там, где боны, там и
юрово, там и крутоверть песчаная...
Ни одна рыбешка не взыграла в реке. И Лиза подумала: да есть ли в ней
она вообще? Может, вымерла, передохла вся?
Вдруг гром, грохот расколол сонную речную тишь, каменным обвалом
обрушился на нее: офимья, или амфибия по-ученому, почтовый катер-вездеход,
похожий на ярко раскрашенную лягушку. Вынырнул из-за мыса, вмиг взбуровил,
взбунтовал воду у ног Лизы - возле самого берега, чуть ли не по суше
проскакал. Высунувшийся из окошка молодой паренек со светлыми,
распластанными по ветру волосами помахал ей рукой, оскалил зубы в улыбке:
рад, доволен дурачок. А чему радоваться-то? Из-за чего скалить зубы? Из-за
того, что реку замучили, загубили?
Ей было чем вспомнить Пинегу. Она-то на своем веку испила из нее
радости, попользовалась от ее щедрот и милостей, в самые тяжкие дни шла к
ней на выручку.
Бывало, в войну ребята приступом приступят: дай исть, дай исть! - хоть
с ума сходи. А пойдемте-ко на реку! Мы ведь сегодня еще у реки не были...
И вот забывался на какое-то время голод, снова зверята становились
детьми. А потом, когда подросли немного близнята, Петька и Гришка, Пинега
стала для них второй Звездоней: с весны до поздней осени кормила рыбешкой,
Да еще и на зиму иной раз сушья оставалось.
Мать, мать родная была для них Пинега, думала Лиза, а кем-то она станет
для ее детей, для Михаила и Надежды?
Док. 654714
Перв. публик.: 20.06.00
Последн. ред.: 02.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
