1
Таких похорон в Пекашине еще не бывало. Впервые гроб с телом покойного,
весь заваленный цветами, венками еловыми, перевитыми красными лентами,
венками жестяными, поролоновыми - всякими, - был выставлен посреди клубного
зала.
Но и это не все. Приехала специальная воинская часть с медным, до жара
начищенным оркестром, с новенькими поблескивающими автоматами (то-то было
разглядев и разговоров у ребятишек и мужиков), приехали делегации, как это в
газетах сообщают, когда хоронят знатного человека, - из области, из района,
из леспромхозов. А уж сколько простого люда собралось, дак это и не
сосчитать. Своя деревня, конечно, высыпала вся от мала до велика, но и
соседние деревне пришли да приехали чуть ли не всем гуртом.
Местные, свои, чувствовали себя неуверенно - как и что делать на таких
похоронах? Когда своего деревенского хоронят - мужика, старуху там или еще
кого, - просто: вой, реви во всю глотку, и ладно.
А тут?
Солдаты, бравые, с иголочки одетые, брякают ружьями, музыка, какой
многие сроду не видали, - все эти трубы серебряные, тарелки раззолоченные...
И вот одни намертво заморозили себя, истуканам стояли, а другие молча, как
затяжной дождь, обливались слезами.
Михаил - он с ног сбился в эти дни - и гроб с Петром Житовым колотил
(тот впервые, наверно, за два года трезвый был), и пирамидку сооружал, тело
обмывать да наряжать помогал, и еще могилу копал.
Сколько он этих могил на своем веку выкопал! Десятки, а может, даже
сотни. С четырнадцати лет, с сорок второго года начал заниматься этим делом.
В обычное время работа как работа, а были годы - страшно сказать, - когда
даже рад ей был. Потому что в самый лютый голод в дом, где покойник,
что-нибудь подкидывали из колхоза, из магазина, а значит, и сам худо-бедно
подкормишься, да иногда еще какую-нибудь картошину, какую-нибудь хлебную
кроху дом принесешь ребятам. Зато уж в мороз, в стужу крещенскую все
проклянешь на свете: на полтора, на два метра земля промерзла, все ломом,
все кайлом. Взмокнешь так, что пар идет.
В общем, привычно было для Михаила могильное дело, можно сказать, спец
в этом деле был, а сегодня лопата в землю не лезла: трясутся руки, и все.
Из-за этого, между прочим, да из-за пирамидки - красной краски, в последнюю
минуту выяснилось, в сельпо нет - он и на траурный митинг опоздал, так что
когда вошел в клуб, главные ораторы уже выговорились, пионерия свой
голосишко пробовала.
Шумилов, новый председатель сельсовета, не успел он перевалить за
порог, замахал рукой: сюда. А когда он, горбясь, приседая на носки, подгреб
к изголовью - там табунилось все приезжее начальство да местная знать, -
сказал:
- Становись в почетный караул.
Суса-балалайка - она по старой памяти повязки красные с черной каймой
крепила - пришла в ужас: как? в таком виде - в кирзовых, перепачканных
землей сапожищах, в мятом-перемятом пиджачонке (не в параде же рыть
могилу!)-и в почетный караул?
Но Михаил встал. Встал в голову, неподалеку от стула, который был
специально поставлен для Евдокии. Но Евдокия отказалась сесть. Она будто бы
сказала:
- Всю жизнь перед ним стояла, дак неуж у гроба буду сидеть? В последний
прощальный час...
Вот тут Михаил впервые за последние два дня разглядел более или менее
Калину Ивановича. Усох, нос выпер во все лицо, на верхней губе царапина
(Петра подвела рука - он брил покойника), щеки и рот провалились (забыли
вставить зубы, пока еще не закоченел совсем)... И Михаил, скошенным глазом
водя по лицу старика (сам-то он стоял как вкопанный), подумал: да неужели
это тот самый человек, который когда-то один монастырь с мятежниками взял?
Но со стороны Калина Иванович на своем красном помосте выглядел
внушительно, и тут надо благодарить Петра Житова. Он, Петр Житов, забраковал
первую домовину, которую начал было Михаил кроить у себя в сарае. Смерил
хмурым взглядом длину уже заготовленных, распиленных досок, перевернул одну,
другую и плюнул:
- Ты думаешь, кого хоронишь?
В общем, пошли на пилораму, выбрали из груды бревен толстенную
лиственницу (очень устойчива к сырости), распилили и такую гробницу
отгрохали - ахнешь!
Гроб попервости хотели везти на партизанское кладбище на грузовике,
тоже обитом красным сатином, - тут, наготове, у крыльца клуба стоял, - но
Михаил запротестовал:
- Да что вы, господи? Неужели такого человека да на руках не снесем?
И вот подняли красный гроб на плечи, взмыл в последний раз Калина
Иванович над толпой. И все было как положено, все на самом высоком уровне:
венки, музыка, воины. Только вот когда Суса опять по старой привычке команду
подала: "Ордена и медали вперед!" - вдруг обнаружилось, что ни орденов, ни
медалей у Калины Ивановича нет.
Вышла заминка, всем стало как-то неловко, не по себе.
Шумилов, новый председатель, спасибо, нашелся:
- Вынести знамена вперед.
Суса - она все законы, все правила знала - строго замахала руками:
- Нельзя ведь. Не положено.
- А я говорю, вынести знамена вперед! - Шумилов не прокричал, в трубу
протрубил. - Все! До единого! Какие есть в клубе и в деревне!
И молодежь наперебой бросилась исполнять его приказание. И лес красных
знамен взметнулся впереди гроба, по сторонам, и Калина Иванович так в этом
красном полыхании и поплыл на партизанское кладбище.
У могилы опять говорили речи. Но тут слушали уже вполуха - большое
начальство отговорило, а от таких орателей, как Суса, и так давно с души
воротит. А главное, все - и малые и большие - ждали, когда солдаты дадут
залп.
И вот когда стали гроб опускать в могилу, двадцать пять автоматов разом
разрядили.
Сверху, с сосен, зеленым дождем посыпалась хвоя, золотые гильзы
полетели в разные стороны, и тут не обошлось без конфуза: старушонки (эти
теперь везде первые - и на праздниках и на похоронах) подняли панику,
заорали: "У-у, убьет!" - а потом вместе с ребятишками кинулись загребать
гильзы.
Михаил (он опускал гроб на веревке в могилу) тоже накрыл одну гильзу
сапогом: решил взять на память.
Напоследок, уже когда могила была зарыта и вся завалена венками, запели
"Интернационал". Но запели как-то неумело, недружно, а когда над головой
вдруг вынырнуло солнце, тогда и вовсе умолкли.
Да, три дня не было солнца, три дня все вокруг было затянуто
непроглядным осенним обложником, а тут вышло - встало в караул.
2
На поминки из-за Евдокииной тесени позвали только начальство (и то не
все, а приезжее) да тех, кто делал гроб да копал могилу (этих не позвать -
скандал), а все прочее народонаселение, пожелавшее почтить память Калины
Ивановича на общественных началах, то есть в складчину, собралось у Петра
Житова: у того просторно, кухня да передняя - как зал, на всех места хватит.
Начальство попервости чувствовало себя неловко. Никак не ожидали, что в
такой скудости жил покойник, которого только что возносили до небес. Да и
хозяйка на всех тоску черную наводила.
Евдокия за эти три дня стала старухой - вот что значит из человека
вынуть душу. А из нее вынули. Кляла, ругала всю жизнь мужа, а что без него?
День без солнца, ночь без луны.
В общем, если бы не Раиса да не ее обходительность - хоть беги из
Дунаевского дома. Потому что Евдокия как села к печи у рукомойника, так и
сидела. Ничего не видела, ничего не слышала. Только время от времени
вздрагивала всем телом да коротко вскрикивала: ой!
А Раиса (она подавала на стол) одному ласковое словцо сказала, другому
(умеет, когда захочет) - смотришь, и поуютнее на душе стало (все люди), а
потом, когда стопки две пропустили и вообще пришли в норму, кое-кто даже
глазом за Раису цепляться стал. В черном, как положено, вся в черном, да
разве бабью красу тряпкой укроешь?
Михаил - они с Филей-петухом, да с Ваней-трактористом, да с
Ванечкой-механизатором (так называли Ивана Рогалева да Ивана Яковлева меж
собой) сидели на озадках, почти у самых дверей - все ждал, когда начнутся
разговоры. Большие мужики собрались, а поминки настраивают, - даже у ихнего
брата, работяг, иной раз бывает, костры загораются, - но нет, ничего
особенного не услышал. Не раскачались еще? Время не подошло?
А его товарищам и дела до всего этого не было. Начальство само по себе,
по своим свычаям-обычаям поминает, а мы по своим. Опрокинули один стакан,
опрокинули другой, и пошла беседа: какой в этом году будет осенний полаз у
семги, удастся ли освежиться, удастся ли хоть раз пошарить в Пахиных
владениях.
Михаил не пил. Он только пригубил, когда сказали: да будет покойному
земля пухом. Не мог пить. Не такие сегодня поминки, когда вино само рот
ищет. Все ему не по себе было. И то, что на поминках все люди, которых он ни
разу у живого Калины Ивановича не видел, и то, что у Петра Житова за дорогой
уже запели (черт знает что за порядки пошли - на похоронах петь!), и то, что
Таборский опять выпередился.
В клубе да на кладбище на глаза не лез - сгинул, сквозь землю
провалился. Не у дел. Калина Иванович не жаловал, а Евдокия, та и вовсе
терпеть не могла, просто отворачивалась, просто крестилась, когда мимо
проходил, - чего выставлять себя напоказ? А тут только кое-как у Дунаевых
угнездились (человек двадцать пять набилось в маленькую горенку) - он.
Евдокия, как ни была убита, глаза вытаращила. Да что - не простой день:
не дашь от ворот поворот. Вот так Таборский и попал за поминальный стол.
Сперва пристроился к ним, работягам, на самой Камчатке, у порога, а
потом пропел слово вовремя - сразу царские врата распахнулись. Потому что
начальство на сей раз попалось какое-то недотепистое, ни мычит, ни телится.
Сидят за столом, поглядывают вокруг да вздыхают: да, вот большевистский
стиль жизни, да, вот как покойник жил, - а где ихняя команда, кто возгласит:
почтим минутой молчания?
Вот Таборский и дал запев. "Вечная память рыцарю революции... Пущай
земля будет пухом... Сохраним и приумножим боевые традиции..."
Михаил тихонько встал из-за стола и потянул на выход - покурить,
прополоскать дымком легкие да хватить свежего воздуху: духотища в избе была,
хоть и окошки открыты. Ну и, конечно, отдохнуть от Та-борского - тот в раж
вошел, опять за речь принялся, опять равнение на него.
У Петра Житова уже совсем с ума посходили - орали "Катюшу".
Михаил сел на скамейку под стеной двора за утлым крылечком, где они
столько с Калиной Ивановичем сиживали, закурил. И не успел и пяток раз
затянуться - Таборский.
Хохотнул, кивнул на скамейку:
- Давай посидим рядком да поговорим ладком. Раскурим напоследок трубку
мира.
Пришлось подвинуться. А что? Куда денешься. Не побежишь же!
- Дан что, Пряслин, спихнул, говоришь, Табор-ского - и сразу повышение?
- Какое повышение?
- Ну как же! Маршал лошадиных сил всего Пе-кашина. - Таборский не
захохотал. Подковыр при серьезной роже больше жалит.
Но и Михаил, в свою очередь, не вскипел, не взвился. Будет, попереживал
из-за этой конюшни - не хочешь ли вот так, Антон Васильевич: плевок на
твоего лошадиного маршала с высокой колокольни, ни слова в ответ? В общем,
сделал Выдержку и только затем, да и то эдак спокойно, с усмешкой:
- Насчет того, что тебя Пряслин спихнул, это слишком большая честь для
Пряслина. Не заслужил. Жизнь тебя спихнула, а не Пряслин.
- Пой, соловушка, пой! А у жизни-то чьи руки? Не твои?
- Виктора Нетесова недооцениваешь.
- Хо, Виктора Нетесова! А Виктора-то Нетесова кто завел? Все знаем,
Пряслин. Разведка работает неплохо. Знаем даже, что ты комиссии пел.
- А я и не скрываю. То же самое и тебе в глаза говорил.
Таборский докурил "беломорину", закурил вторую: все-таки ходили
нервишки.
- А жалко, черт возьми, что мы с тобой не сжились. Веселее, когда
дерево упрямое гнешь.
- Не жалей.
- Это почему же?
Михаил рывком вскинул голову, врубил:
- А потому что мы с тобой не то что в одном совхозе - на одной земле не
уживемся.
- Да? - Таборский только раз, и то чуть заметно, ворохнул глазами, а
потом опять все нипочем. - Рано хоронишь Таборского. Только что начальником
стройколонны назначен. Всем строительством в районе заправлять - неплохо,
думаю?
Тут из окошка горницы кто-то высунул лохматую голову (кажется,
секретарь райкома), позвал:
- Долго ты еще кворум нарушать будешь? Таборский живо ткнул Михаила в
бок:
- Чуешь, начальство без меня заскучало. - И вдруг захохотал: - Никуда
без Таборского. Подождите, еще и в Пекашине пожалеют Таборского.
Да уж жалеют, подумал Михаил, провожая глазами крепкую, высветленную
солнцем красную шею, согнувшуюся под притолокой дверей, и тут же выругался
про себя: ну что мы за люди? Что за древесина неокоренная? Когда поумнеем?
Прохвост, жулик, все Пекашино разорил, а мы жалеем, мы убиваемся, чуть ли не
плачем, что от нас уходит!
Да, такие разговоры уже идут по деревне, и при этом что больше всего
удивляло Михаила? А то, что он и сам теперь, пожалуй, не очень радовался
уходу Таборского. А придет время - он знал это, - когда он даже скучать
будет по этому ловкачу, по этому говоруну.
Вот что вдруг открылось ему сейчас.
3
Сперва спустился под угор по делу - перевязать лошадей на лугу, - а
потом вышел к реке, к складам и пошел, и пошел... Берегом вверх по Пинеге,
через Синельгу, через Каменный остров, который отгораживает курью от реки...
Куда? Зачем? А несите ноги. Куда вынесете, туда и ладно. Мутит, сосет что-то
в груди - места не найдешь себе.
Под ногами гулко, по-вечернему хрустела дресва, рыбья мелочишка сыпала
серебром по розовой глади реки, иногда из травянистых зарослей тяжело и
нехотя взлетала утка, не иначе как устроившаяся уже на ночлег, а в общем-то,
не рыбой, не уткой красна ныне Пинега. Лодками с подвесными моторами.
Страшное дело, сколько развелось этой нечисти! Буровят, пашут Пинегу вдоль и
поперек, вода кипит ключом, и что стелется поверх воды - туман вечерний или
газы вонючие, не сразу и разберешь, и вот когда Михаил дошел до Ужвия,
мелкого ручьишка с холодной водой, отвернул от реки в луга: сил больше не
было терпеть железный гром.
Пошла густая, шелковая, как озимь, отава, в которую по щиколотку
зарывался сапог, кое-где видны были еще белые коряги и щепа - остатки от
костров, которые тут жгли косари и пастухи, - а потом все синее, синее стало
вокруг, все гуще и гуще темень, а потом глядь - где ельник с поскотиной
слева, из которого все время доносился неторопливый перезвон медного
колокола на чьей-то загулявшей корове? Пропал ельник. Черная непроглядная
стена, как в сказке. И корова больше ни гугу. Поняла, видно, дуреха, что
затаиться надо, а то живо угодишь лесному хозяину на ужин - его теперь пора
настала.
Некоторое время еще светлела вдали река, но затем и ее затопила темень.
И если бы не гул и завывание последних лодок да не малиновые росчерки
папиросок - где Пинега, в какой стороне?
Михаил нагреб возле старого кострища каких-то дровишек - щепы,
жердяного лому, полешек березовых, - принес две охапки сена от ближайшего
зарода, свалил все это в кучу.
Понимал: преступление делает, грех это великий - сено жечь, все равно
что хлеб огню предать, да какой сегодня день-то? Кто умер?
Собрались, расселись за столом да давай водку хлопать - разве это
поминки по такому человеку?
Огонь взлетел до небес, алыми полотнищами разметался по лугу, жарко
высветил черный ельник.
Михаилу стало легче. Вот и он справил поминки по Калине Ивановичу.
Свои, особые. Свой дал салют в честь старика.
Док. 654725
Перв. публик.: 25.06.00
Последн. ред.: 02.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
