1
О доме не говорили ни за обедом, ни за ужином. Вспоминали Федора, толковали про нового управляющего, про погоду, а о доме ни слова, хотя он гвоздем сидел у каждого в голове.
На Лизу в эти дни больно было смотреть. Она почернела, погасла глазами, потому что во всем винила себя. И как ей было помочь, чем утихомирить ее взбудораженную совесть?
Однажды утром Петр сказал:
- Ты не будешь возражать, сестра, если я на наши хоромы ставровского коня поставлю?
- Коня с татиного дома? На наш?
- А почему бы нет? Видел я вчера, валяется конь на земле - не увез Баландин.
У Лизы во все лицо разлились зеленые глаза, а потом она вдруг расплакалась;
- Ох, Петя, Петя, да я не знаю что бы дала, чтобы татин конь у нас на
дому был! Все бы память о человеке на земле, верно?
- Будет конь! - сказал Петр и тотчас же пошел договариваться насчет
машины.
"МАЗ" с прицепом в совхозе был на ходу - братья Яковлевы перевозили с
верхнего конца в нижний свой дом, - и в полдень ставровский тяжеленный
охлупень с конем ввезли к Пряслиным в заулок.
Лиза в это время была дома и босиком выбежала на улицу. Выбежала,
подбежала к коню и давай его кропить слезами.
- Ну ты и дура же, Лизка! - покачал головой Иван Яковлев. - Сколько
живу на свете, не видывал, чтобы дрова со слезами обнимали.
Но что понимал в этих дровах Иван Яковлев! Ведь не просто деревянного
коня сейчас ввезли к ним в заулок. Степан Андреянович, вся прошлая жизнь
въехала с конем на их подворье.
2
Что такое человек? Что мы за люди?
Убивалась, умирала все эти дни Лиза, ночами давилась от слез, а вот
привезли коня - и вновь воскресла, вновь ожила. Как веточка, на которую
брызнуло дождиком, зазеленела. И Петр, провожая ее глазами с высоты своей
стройки, дивился тому, как она бежала по мосткам через болото. Бежала своим
легким, бегучим шагом, как бы играючи, и головной платок белыми искрами
вспыхивал на солнце. И он представил себе, с каким рвением, с каким
неистовством она примется сейчас за работу. Все переделает, все зальет своей
радостью: и телятник и телят.
А что же с ним происходит? Почему у него перестал в руках бегать топор?
По горизонту синими увалами растекались родные пинежские леса. И там,
за этими лесами, была новая хмельная жизнь, о которой он так много мечтал:
Григорий одумался, сам на днях сказал, что с сестрой остается. Так почему же
он не радуется? Почему все эти дни он смотрит не туда, не в синие неоглядные
дали, а вниз, на тесный заулок, где возле крыльца на желтом песочке играет с
детишками Григорий?
Он был в полной растерянности. Он был подавлен.
Сколько лет назад наяву и во сне бредил он свободой, жизнью без брата,
а вот пришел долгожданный час, сбросил с себя хомут - и тоскливо и муторно
стало на сердце.
Бабье лето выложилось в этот день сполна. На дому было жарко от солнца,
ребятишки на улице бегали босиком. А в навинах, на мызах что делалось?
Красные осины, березы желтые, журавли трубят хором. И праздник был под
горой, на зеленых лугах, на Пинеге, играющей на солнце.
Петр слез с дома. Через пять дней кончается отпуск - так неужели хоть
раз за два месяца не пройтись без дела по деревне, не послушать Синельгу, не
побывать у реки?
3
Приусадебные участки по задворью цвели платками и платьями - бабы
копали картошку, - и сладким дымком, печеной картошкой тянуло оттуда. Совсем
как в далекие годы детства.
И Петр, с удовольствием вдыхая этот дымок, прошел по деревне до самого
верхнего конца, до обветшалого домика Варвары Иняхиной, с которой столько
было связано у них, у Пряслиных, переживаний и передряг, затем спустился к
Синелые, побывал на мызах, в поскотине, вышел к Пинеге. И вот какое у него
прошлое - ни единого самостоятельного воспоминания. Все пополам с братом.
Нагнулся, стал пригоршней пить воду в Синельге - вспомнил, как они,
бывало, с Григорием опивались этой водой, специально бегали сюда, потому что
старший брат как-то пошутил: "Пейте больше воды в Синельге - силачами
вырастете". А уж им ли не хотелось вырасти силачами! Вспомнил, как провожал
по утрам Звездоню в поскотину, - брат рядом встал. Сорвал бурую запоздалую
малинину в угоре на мызе - опять брат. И так везде, на каждом шагу, у каждой
лесины, у каждой кочки. Даже когда ребятишки-удильщики попались на глаза у
реки, не одного себя вспомнил, а вместе с Григорием.
Вдоль Пинеги, через густой задичавший ивняк, под которым чернела Лунина
яма, мимо бывших леспромхозовских, а ныне сельповских складов Петр прошел
под родное печище, спустился на берег, усыпанный цветной галькой, попробовал
рукой воду.
Вода была теплая, летняя, но по-осеннему чистая и прозрачная, и, когда
прошла рябь, он долго всматривался в свое бородатое лицо с морщинистым
широким лбом.
Все началось с Тани, с веселой черноглазой медсестры, с которой он
познакомился в те дни, когда Григорий лежал в больнице. И вот надо же так
случиться! Григорий возвращается из больницы, к своему дому подходит, а
навстречу Таня. Увидела Григория, всплеснула руками: "Что, что с тобой,
Петя? На тебе лица нет". И со слезами бросилась на шею ошеломленному брату.
В эту самую минуту, на двадцать восьмом году жизни Петр понял, что он
всего лишь двойник, тень своего брата. Понял и решил: отгородиться от брата,
стену возвести между собой и братом.
Восемь лет возводил он стену. Восемь лет сушил, замораживал себя,
восемь лет парился под бородой, вытравлял из себя бесхитростную открытость и
простодушие, чтобы только не походить на брата. А чего достиг? Лучше,
счастливее стал?
Нет, нет! Самые счастливые, самые богатые годы у него в жизни те, когда
он душа в душу жил с братом, когда оба они составляли единое целое, когда на
все смотрели одними глазами, одинаково думали и когда, как говаривала Лиза,
им снились одни и те же сны.
Ошеломленный этим открытием, Петр поднялся в крутой, глиняный, сплошь
источенный ласточками берег и долго лежал обессиленно на зеленом закрайке
поля.
4
- Ну как поживаем, брат?
Он спросил это с таким участием, с такой заинтересованностью и
задушевностью, словно давным-давно не видел Григория. Да это и на самом деле
было так. Жили под одной крышей, сидели за одним столом, каждый день с утра
до вечера мозолили друг другу глаза, но разве видел он брата?
Святые, непорочные глаза Григория не дрогнули от удивления - он знал, с
чем пришел брат, - и все же счастливая улыбка, легкая краска разлилась по
его льняному бескровному лицу.
У Петра перехватило дыхание. Он схватил на руки перепуганного,
перепачканного в песке племянника, закричал:
- Дери дядю за бороду, пока не поздно!
Через полчаса борода пала.
Лицо стало непривычно голое, легкое, и память перенесла его к тем дням,
когда старший брат, возвращаясь весной с лесозаготовок, в первый же день
спускал с них, малоросии, отросшую за зиму волосню.
Улыбаясь какой-то новой, давно забытой улыбкой, Петр вышел на крыльцо и
столкнулся с возвращающейся с телятника сестрой.
Лиза ахнула:
- Ну, Петя, Петя!.. Вот теперь и я нисколешенько тебя не боюсь.
- А раньше боялась?
- Да больно-то, может, и не боялась, а все не прежний, все какой-то не
такой.
Да, он вернулся, к тому, от чего открещивался и отгораживался столько
лет. Вернулся к брату, к жизни, к себе.
Док. 654728
Перв. публик.: 28.06.00
Последн. ред.: 02.10.12
Число обращений: 0
Федор Абрамов. Дом
|
