70
Майор Ершов, вернувшись с работы, остановился у нар Мостовского,
сказал:
- Слышал американец радио, - наше сопротивление под Сталинградом ломает
расчеты немцев.
Он наморщил лоб и добавил:
- Да еще сообщение из Москвы - о ликвидации Коминтерна, что ли.
- Да вы что, спятили? - спросил Мостовской, глядя в умные глаза Ершова,
похожие на холодную, мутноватую весеннюю воду.
- Может быть, американка спутал, - сказал Ершов и стал драть ногтями
грудь. - Может быть, наоборот, Коминтерн расширяется.
Мостовской знал в своей жизни немало людей, которые как бы становились
мембраной, выразителями идеалов, страстей, мыслей всего общества. Мимо
этих людей, казалось, никогда не проходило ни одно серьезное событие в
России. Таким выразителем мыслей и идеалов лагерного общества был Ершов.
Но слух о ликвидации Коминтерна совершенно не был интересен лагерному
властителю дум.
Бригадный комиссар Осипов, ведавший политическим воспитанием большого
воинского соединения, был тоже равнодушен к этой новости.
Осипов сказал:
- Генерал Гудзь мне сообщил: вот через ваше интернациональное
воспитание, товарищ комиссар, драп начался, надо было в патриотическом
духе воспитывать народ, в русском духе.
- Это как же - за Бога, царя, отечество? - усмехнулся Мостовской.
- Да все ерунда, - нервно зевая, сказал Осипов. - Тут дело не в
ортодоксии, дело в том, что немцы шкуру с нас живьем сдерут, товарищ
Мостовской, дорогой отец.
Испанский солдат, которого русские звали Андрюшкой, спавший на нарах
третьего этажа, написал "Stalingrad" на деревянной планочке и ночью
смотрел на эту надпись, а утром переворачивал планку, чтобы рыскавшие по
бараку капо не увидели знаменитое слово.
Майор Кириллов сказал Мостовскому:
- Когда меня не гоняли на работу, я валялся сутками на нарах. А сейчас
я себе рубаху постирал и сосновые щепки жую против цинги.
А штрафные эсэсовцы, прозванные "веселые ребята" (они на работу ходили
всегда с пением), с еще большей жестокостью придирались к русским.
Невидимые связи соединяли жителей лагерных бараков с городом на Волге.
А вот Коминтерн оказался всем безразличен.
В эту пору к Мостовскому впервые подошел эмигрант Чернецов.
Прикрывая ладонью пустую глазницу, он заговорил о радиопередаче,
подслушанной американцем.
Так велика была потребность в этом разговоре, что Мостовской
обрадовался.
- Вообще-то источники неавторитетные, - сказал Мостовской, - чушь,
чушь.
Чернецов поднял брови, - это очень нехорошо выглядело - недоуменно и
неврастенично поднятая над пустым глазом бровь.
- Чем же? - спросил одноглазый меньшевик. - В чем невероятное? Господа
большевики создали Третий Интернационал, и господа большевики создали
теорию так называемого социализма в одной стране. Сие соединение суть
нонсенс. Жареный лед... Георгий Валентинович в одной из своих последних
статей писал: "Социализм может существовать как система мировая,
международная, либо не существовать вовсе".
- Так называемый социализм? - спросил Михаил Сидорович.
- Да, да, так называемый. Советский социализм.
Чернецов улыбнулся и увидел улыбку Мостовского. Они улыбнулись друг
другу потому, что узнали свое прошлое в злых словах, в насмешливых,
ненавидящих интонациях.
Словно вспоров толщу десятилетий, блеснуло острие их молодой вражды, и
эта встреча в гитлеровском концлагере напомнила не только о многолетней
ненависти, а и о молодости.
Этот лагерный человек, враждебный и чужой, любил и знал то, что знал и
любил в молодости Мостовской. Он, а не Осипов, не Ершов, помнил рассказы о
временах Первого съезда, имена людей, которые лишь им обоим остались
небезразличны. Их обоих волновали отношения Маркса и Бакунина и то, что
говорил Ленин и что говорил Плеханов о мягких и твердых искровцах. Как
сердечно относился слепой, старенький Энгельс к молодым русским
социал-демократам, приезжавшим к нему, какой язвой была в Цюрихе Любочка
Аксельрод!
Чувствуя, видимо, то, что чувствовал Мостовской, одноглазый меньшевик
сказал с усмешкой:
- Писатели трогательно описывали встречу друзей молодости, а что ж
встреча врагов молодости, вот таких седых, замученных старых псов, как вы
и я?
Мостовской увидел слезу на щеке Чернецова. Оба понимали: лагерная
смерть скоро заровняет, занесет песком все, что было в долгой жизни, - и
правоту, и ошибки, и вражду.
- Да, - сказал Мостовской. - Тот, кто враждует с тобой на протяжении
всей жизни, становится поневоле и участником твоей жизни.
- Странно, - сказал Чернецов, - вот так встретиться в этой волчьей яме.
- Он неожиданно добавил: - Какие чудные слова: пшеница, жито, грибной
дождь...
- Ох, и страшен этот лагерь, - смеясь, сказал Мостовской, - по
сравнению с ним все кажется хорошим, даже встреча с меньшевиком.
Чернецов грустно кивнул.
- Да уж действительно, нелегко вам.
- Гитлеризм, - проговорил Мостовской, - гитлеризм! Я не представлял
себе подобного ада!
- Вам-то чего удивляться, - сказал Чернецов, - вас террором не удивишь.
И точно ветром сдуло то грустное и хорошее, что возникло между ними.
Они заспорили с беспощадной злобой.
Клевета Чернецова была ужасна тем, что питалась не одной лишь ложью.
Жестокости, сопутствующие советскому строительству, отдельные промашки
Чернецов возводил в генеральную закономерность. Он так и сказал
Мостовскому:
- Вас, конечно, устраивает мысль, что в тридцать седьмом году были
перегибы, а в коллективизации головокружение от успехов и что ваш дорогой
и великий несколько жесток и властолюбив. А суть-то в обратном: чудовищная
бесчеловечность Сталина и сделала его продолжителем Ленина. Как у вас
любят писать, Сталин - это Ленин сегодня. Вам все кажется, что нищета
деревни и бесправие рабочих - все это временное, трудности роста. Пшеница,
которую вы, истинное кулачье, монополисты, покупаете у мужика по пятаку за
кило и продаете тому же мужику по рублю за кило, это и есть первооснова
вашего строительства.
- Вот и вы, меньшевик, эмигрант, говорите: Сталин - это Ленин сегодня,
- сказал Мостовской. - Мы наследники всех поколений русских революционеров
от Пугачева и Разина. Не ренегаты-меньшевики, бежавшие за границу, а
Сталин наследник Разина, Добролюбова, Герцена.
- Да-да, наследники! - сказал Чернецов. - Знаете, что значили для
России свободные выборы в Учредительное собрание! В стране тысячелетнего
рабства! За тысячу лет Россия была свободна немногим больше полугода. Ваш
Ленин не наследовал, а загубил русскую свободу. Когда я думаю о процессах
тридцать седьмого года, мне вспоминается совсем другое наследство; помните
полковника Судейкина, начальника Третьего отделения, он совместно с
Дегаевым хотел инсценировать заговоры, запугать царя и таким путем
захватить власть. А вы считаете Сталина наследником Герцена?
- Да вы что, впрямь дурак? - спросил Мостовской. - Вы что, всерьез о
Судейкине? А величайшая социальная революция, экспроприация
экспроприаторов, фабрики, заводы, отнятые от капиталистов, а земля,
забранная у помещиков? Проглядели? Это чье наследство, - Судейкина, что
ли? А всеобщая грамотность, а тяжелая промышленность? А вторжение
четвертого сословия, рабочих и крестьян, во все области человеческой
деятельности? Это что ж, - судейкинское наследство? Жалко вас делается.
- Знаю, знаю, - сказал Чернецов, - с фактами не спорят. Их объясняют.
Ваши маршалы, и писатели, и доктора наук, художники и наркомы не слуги
пролетариата. Они слуги государства. А уж тех, кто работает в поле и
цехах, я Думаю, и вы не решитесь назвать хозяевами. Какие уж они хозяева!
Он вдруг наклонился к Мостовскому и сказал:
- Между прочим, из всех вас я уважаю лишь одного Сталина. Он ваш
каменщик, а вы чистоплюи! Сталин-то знает: железный террор, лагеря,
средневековые процессы ведьм, - вот на чем стоит социализм в одной
отдельно взятой стране.
Михаил Сидорович сказал Чернецову:
- Любезный, всю эту гнусь мы слышали. Но вы об этом, я должен вам
сказать откровенно, говорите как-то особенно подло. Так паскудить, гадить
может человек, который с детства жил в вашем доме, а потом был выгнан из
него. Знаете, кто он, этот выгнанный человек?.. Лакей!
Он пристально посмотрел на Чернецова и сказал:
- Не скрою, сперва мне хотелось вспомнить то, что связывало нас в
девяносто восьмом году, а не то, что развело в девятьсот третьем.
- Покалякать о том времени, когда лакея еще не выгнали из дома?
Но Михаил Сидорович всерьез рассердился.
- Да, да, вот именно! Выгнанный, бежавший лакей! В нитяных перчатках! А
мы не скрываем: мы без перчаток. Руки в крови, в грязи! Что ж! Мы пришли в
рабочее движение без плехановских перчаток. Что вам дали лакейские
перчатки? Иудины сребреники за статейки в вашем "Социалистическом
вестнике"? Здесь лагерные англичане, французы, поляки, норвежцы, голландцы
в нас верят! Спасение мира в наших руках! В силе Красной Армии! Она армия
свободы!
- Так ли, - перебил Чернецов, - всегда ли? А захват Польши по сговору с
Гитлером в тридцать девятом году? А раздавленные вашими танками Латвия,
Эстония, Литва? А вторжение в Финляндию? Ваша армия и Сталин отнимали у
малых народов то, что дала им революция. А усмирение крестьянских
восстаний в Средней Азии? А усмирение Кронштадта? Все это для ради свободы
и демократии? Ой ли?
Мостовской поднес руки к лицу Чернецова и сказал:
- Вот они, без лакейских перчаток!
Чернецов кивнул ему:
- Помните жандармского полковника Стрельникова? Тоже работал без
перчаток: писал фальшивые признания вместо забитых им до полусмерти
революционеров. Для чего вам понадобился тридцать седьмой год? Готовились
бороться с Гитлером, этому вас Стрельников или Маркс учил?
- Ваши зловонные слова меня не удивляют, - сказал Мостовской, - вы
ничего другого не скажете. Знаете, что меня действительно удивляет! К чему
вас гитлеровцы держат в лагере. Зачем? Нас они ненавидят до исступления;
Тут все ясно. Но зачем вас и подобных вам держать Гитлеру в лагере!
Чернецов усмехнулся, лицо его стало таким, каким было в начале
разговора.
- Да вот, видите, держат, - сказал он. - Не пускают. Вы
походатайствуйте, может быть, меня и отпустят.
Но Мостовской не хотел шутить.
- Вы с вашей ненавистью к нам не должны сидеть в гитлеровском лагере. И
не только вы, вот и этот субъект, - и он указал на подходившего к ним
Иконникова-Моржа,
Лицо и руки Иконникова были запачканы глиной.
Он сунул Мостовскому несколько грязных, исписанных листков бумаги и
сказал:
- Прочтите, может быть, придется завтра погибнуть.
Мостовской, пряча листки под тюфяк, раздраженно проговорил:
- Прочту, почему это вы собрались покинуть сей мир?
- Знаете, что я слышал? Котлованы, которые мы выкопали, назначены для
газовни. Сегодня уже начали бетонировать фундаменты.
- Об этом ходил слух, - сказал Чернецов, - еще когда прокладывали
широкую колею.
Он оглянулся, и Мостовской подумал, что Чернецова занимает, - видят ли
пришедшие с работы, как запросто он разговаривает со старым большевиком.
Он, вероятно, гордится этим перед итальянцами, норвежцами, испанцами,
англичанами. Но больше всего он, вероятно, гордился этим перед русскими
военнопленными.
- А мы продолжали работать? - спросил Иконников-Морж. - Участвовали в
подготовке ужаса?
Чернецов пожал плечами:
- Вы что думаете, - мы в Англии? Восемь тысяч откажутся от работы, и
всех убьют в течение часа.
- Нет, не могу, - сказал Иконников-Морж. - Не пойду, не пойду.
- Если откажетесь работать, вас кокнут через две минуты, - сказал
Мостовской.
- Да, - сказал Чернецов, - можете поверить этим словам, товарищ знает,
что значит призывать к забастовке в стране, где нет демократии.
Его расстроил спор с Мостовским. Здесь, в гитлеровском лагере,
фальшиво, бессмысленно прозвучали в его собственных ушах слова, которые он
столько раз произносил в своей парижской квартире.
Прислушиваясь к разговорам лагерников, он часто ловил слово
"Сталинград", с ним, хотел он этого или нет, связывалась судьба и мира.
Молодой англичанин показал ему знак виктории и сказал:
- Молюсь за вас, - Сталинград остановил лавину, - и Чернецов ощутил
счастливое волнение, услышав эти слова.
Он сказал Мостовскому:
- Знаете, Гейне говорил, что только дурак показывает свою слабость
врагу. Но ладно, я дурак, вы совершенно правы, мне ясно великое значение
борьбы, которую ведет ваша армия. Горько русскому социалисту понимать это
и, понимая, радоваться, гордиться, и страдать, и ненавидеть вас.
Он смотрел на Мостовского, и тому казалось, будто и второй, зрячий глаз
Чернецова налился кровью.
- Но неужели и здесь вы не осознали своей шкурой, что человек не может
жить без демократии и свободы? Там, дома, вы забыли об этом! - спросил
Чернецов.
Мостовской наморщил лоб.
- Послушайте, хватит истерики.
Он оглянулся, и Чернецов подумал, что Мостовской встревожен, - видят ли
пришедшие с работы, как запросто разговаривает с ним эмигрант-меньшевик.
Он, вероятно, стыдился этого перед иностранцами. Но больше всего он
стыдился перед русскими военнопленными.
Кровавая слепая яма в упор смотрела на Мостовского.
Иконников дернул за разутую ногу сидевшего на втором этаже священника,
на ломаном французском, немецком и итальянском языке стал спрашивать: Que
dois-je faire, mio padre? Nous travaillons dans una Vernichtungslager [Что
я должен, падре? Мы работаем в фернихтунгслагере (фр.)].
Антрацитовые глаза Гарди оглядывали лица людей.
- Tout le monde travaille la-bas. Et moi je travaille la-bas. Nous
sommes des esclaves, - медленно сказал он. - Dieu nous pardonnera [Все там
работают. И я работаю там. Мы рабы. Бог нас простит (фр.)].
- C`est son metier [это его профессия (фр.)], - добавил Мостовской.
- Mais ce n`est pas votre metier [но это не ваша профессия (фр.)], - с
укоризной произнес Гарди.
Иконников-Морж быстро заговорил:
- Вот-вот, Михаил Сидорович, с вашей точки зрения тоже ведь так, а я не
хочу отпущения грехов. Не говорите - виноваты те, кто заставляет тебя, ты
раб, ты не виновен, ибо ты не свободен. Я свободен! Я строю
фернихтунгслагерь, я отвечаю перед людьми, которых будут душить газом. Я
могу сказать "нет"! Какая сила может запретить мне это, если я найду в
себе силу не бояться уничтожения. Я скажу "нет"! Je dirai non, mio padre,
je dirai non!
Рука Гарди коснулась седой головы Иконникова.
- Donnez-moi votre main [дайте вашу руку (фр.)], - сказал он.
- Ну, сейчас будет увещевание пастырем заблудшей в гордыне овцы, -
сказал Чернецов, и Мостовской с невольным сочувствием кивнул его словам.
Но Гарди не увещевал Иконникова, он поднес грязную руку Иконникова к
губам и поцеловал ее.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654958
Перв. публик.: 27.10.90
Последн. ред.: 08.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
