Вот и пришел последний день дороги. Вагоны заскрипели, заскрежетали
тормоза, и стало тихо, потом загрохотали запоры, послышалась команда:
- Alle heraus! [Все наружу! (нем.)]
На мокрую после недавнего дождя платформу стали выходить люди.
Какими странными казались после тьмы вагона знакомые лица!
Пальто, платки изменились меньше, чем люди; кофты, платья напоминали о
домах, где их надевали, о зеркалах, у которых их примеряли...
Выходившие из вагонов сбивались в кучи, в стадной скученности было
что-то привычное, успокаивающее; в знакомом запахе, в знакомом тепле, в
знакомых измученных лицах и глазах, в плотной огромности толпы, вышедшей
из сорока двух товарных вагонов...
Звеня по асфальту коваными каблуками, медленно шли два патрульных
солдата-эсэсовца в длинных шинелях. Они шагали, надменные и задумчивые, не
взглянули на молодых евреев, вынесших на руках мертвую старуху с белыми
волосами, рассыпавшимися по белому лицу, на курчавого человека-пуделя,
ставшего на четвереньки и пьющего горстью из лужи воду, на горбунью,
поднявшую юбку, чтобы приладить вырванную из штанов тесемку.
Время от времени эсэсовцы переглядывались, произносили два-три слова.
Они шли по асфальту так же, как солнце идет по небу. Солнце ведь не следит
за ветром, облаками, морской бурей и шумом листвы, но в своем плавном
движении оно знает, что все на земле совершается благодаря ему.
Люди в синих комбинезонах, в кепи с большими козырьками, с белыми
повязками на рукавах, кричали, поторапливали прибывших на странном языке,
- смеси русских, немецких, еврейских, польских и украинских слов.
Быстро, умело организуют ребята в синих комбинезонах толпу на
платформе, отсеивают падающих с ног, более сильных заставляют грузить
полуживых на автофургоны, лепят из хаоса противоречивых движений колонну,
внушают ей идею движения, придают этому движению направление и смысл.
Колонна строится по шесть человек в ряд, и по рядам бежит известие: "В
баню, сперва в баню".
Казалось, сам милосердный Бог не придумал бы ничего добрей.
- Ну, евреи, сейчас пойдем, - кричит человек в кепи, старший над
командой, проводившей разгрузку эшелона, и оглядывает толпу.
Мужчины и женщины подхватывают клумки, дети вцепляются в материнские
юбки и борта отцовских пиджаков.
"В баню... в баню..." - эти слова чаруют, гипнотически заполняют
сознание.
В рослом человеке в кепи есть что-то свойское, привлекающее, он кажется
близким несчастному миру, а не тем, в серых шинелях и касках. Старуха с
молитвенной осторожностью гладит кончиками пальцев рукав его комбинезона,
спрашивает:
- Ир зынд а ид, а лытвек, майн кынд?
- Да-да, маменька, их бын а ид, прентко, прентко, панове! - и вдруг
зычно, сипло, соединяя в одной команде слова, принятые в двух борющихся
между собой армиях, он кричит: - Die Kolonne marsch! Шагом марш!
Платформа опустела, люди в комбинезонах сметают с асфальта куски
тряпья, обрывки бинтов, брошенную кем-то изорванную калошу, уроненный
детский кубик, с грохотом закрывают двери товарных вагонов. Железная волна
скрежещет по вагонам. Пустой эшелон трогается, идет на дезинфекцию.
Команда, кончив работу, возвращается через служебные ворота в лагерь.
Эшелоны с востока - самые скверные, в них больше всего мертвецов, больных,
в вагонах наберешься вшей, надышишься зловонием. В этих эшелонах не
найдешь, как в венгерских, либо голландских, либо бельгийских, флакон
духов, пакетик какао, банку сгущенного молока.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655316
Перв. публик.: 03.11.90
Последн. ред.: 17.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
