Стало темно. Иногда гул сталинградской битвы раскатисто заполнял маленький, дурной тюремный воздух. Может быть, немцы били по Батюку, по Родимцеву, обороняющим правое дело.
В коридоре изредка возникало движение. Открывались двери общей камеры,
где сидели дезертиры, изменники Родины, мародеры, изнасилователи. Они то и
дело просились в уборную, и часовой, прежде чем открыть дверь, долго
спорил с ними.
Когда Крымова привезли со сталинградского берега, его ненадолго
поместили в общую камеру. На комиссара с неспоротой красной звездой на
рукаве никто не обратил внимания, поинтересовались только, нет ли бумажки,
чтобы завернуть махорочную труху. Люди эти хотели лишь одного - кушать,
курить и справлять естественные надобности.
Кто, кто начал дело? Какое раздирающее чувство: одновременно знать свою
невиновность и холодеть от ощущения безысходной вины. Родимцевская труба,
развалины дома "шесть дробь один", белорусские болота, воронежская зима,
речные переправы - все счастливое и легкое было утеряно.
Вот ему захотелось выйти на улицу, пройтись, поднять голову и
посмотреть на небо. Пойти за газетой. Побриться. Написать письмо брату. Он
хочет выпить чаю. Ему нужно вернуть взятую на вечер книгу. Посмотреть на
часы. Сходить в баню. Взять из чемодана носовой платок. Он ничего не мог.
Он лишился свободы.
Вскоре Крымова вывели из общей камеры в коридор, и комендант стал
ругать часового:
- Я ж тебе говорил русским языком, какого черта ты его сунул в общую?
Ну, чего раззявился, хочешь на передовую попасть, а?
Часовой после ухода коменданта стал жаловаться Крымову:
- Вот так всегда. Занята одиночка. Сам ведь приказал держать в
одиночке, которые на расстрел назначены. Если вас туда, куда же я его?
Вскоре Николай Григорьевич увидел, как автоматчики вывели из одиночки
приговоренного к расстрелу. К узкому, впалому затылку приговоренного
льнули светлые волосы. Возможно, ему было лет двадцать, а может быть,
тридцать пять.
Крымова перевели в освободившуюся одиночку. Он в полутьме различил на
столе котелок и нащупал рядом вылепленного из хлебного мякиша зайца.
Видимо, приговоренный совсем недавно выпустил его из рук, - хлеб был еще
мягкий, и только уши у зайца зачерствели.
Стало тише... Крымов, полуоткрыв рот, сидел на нарах, не мог спать, -
слишком о многом надо было думать. Но оглушенная голова не могла думать,
виски сдавило. В черепе стояла мертвая зыбь, - все кружилось, качалось,
плескалось, не за что было ухватиться, начать тянуть мысль.
Ночью в коридоре снова послышался шум. Часовые вызывали разводящего.
Протопали сапоги. Комендант, Крымов узнал его по голосу, сказал:
- Выведи к черту этого батальонного комиссара, пусть посидит в
караульном помещении. - И добавил: - Вот это ЧП так ЧП, до командующего
дойдет.
Открылась дверь, автоматчик крикнул:
- Выходи!
Крымов вышел. В коридоре стоял босой человек в нижнем белье.
Крымов много видел плохого в жизни, но, едва взглянув, он понял, -
страшней этого лица он не видел. Оно было маленькое, с грязной желтизной.
Оно жалко плакало все, - морщинами, трясущимися щеками, губами. Только
глаза не плакали, и лучше бы не видеть этих страшных глаз, таким было их
выражение.
- Давай, давай, - подгонял автоматчик Крымова.
В караульном помещении часовой рассказал ему о произошедшем ЧП.
- Передовой меня пугают, да тут хуже, чем на передовой, тут скорей все
нервы потеряешь... Повели самострела на расстрел, он стрельнул себе через
буханку хлеба в левую руку. Расстреляли, присыпали землей, а он ночью ожил
и обратно к нам пришел.
Он обращался к Крымову, стараясь не говорить ему ни "вы", ни "ты".
- Они халтурят так, что последние нервы от них теряешь. Скотину и ту
режут аккуратно. Все по халтурке. Земля мерзлая, разгребут бурьян,
присыпят кое-как и пошли. Ну, ясно же, он вылез! Если б его закопать по
инструкции, он бы никогда не вылез.
И Крымов, который всегда отвечал на вопросы, вправлял людям мозги,
объяснял, сейчас в смятении спросил автоматчика:
- Но что ж это он снова пришел?
Часовой ухмыльнулся.
- Тут еще старшина, который водил его в степь, говорит, - надо хлеба
ему дать и чаю, пока его снова оформят, а начхозчастью злой, скандалит, -
как его чаем поить, если он списан в расход? А по-моему, верно. Что ж он,
старшина, схалтурит, а хозчасть за него отвечать должна?
Крымов вдруг спросил:
- Кем вы были в мирное время?
- Я в гражданке в госхозе пчелами заведовал.
- Ясно, - сказал Крымов, потому что все вокруг и все в нем самом стало
темно и безумно.
На рассвете Крымова снова перевели в одиночную камеру. Рядом с котелком
по-прежнему стоял вылепленный из хлебного мякиша заяц. Но сейчас он был
твердый, шершавый. Из общей камеры послышался льстивый голос:
- Часовой, будь парнем, своди оправиться, а?
В-степи в это время взошло красно-бурое солнце, - полезла в небо
мерзлая, грязная свекла, облепленная комьями земли и глины.
Вскоре Крымова посадили в кузов полуторки, рядом сел милый лейтенант провожатый, старшина передал ему крымовский чемодан, и полуторка, скрежеща, прыгая по схваченной морозом ахтубинской грязи, пошла в Ленинск, на аэродром.
Он вдыхал сырой холод, и сердце его наполнилось верой и светом, - страшный сон, казалось, кончился.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655366
Перв. публик.: 07.11.90
Последн. ред.: 19.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
