Женя сошла с троллейбуса у испещренного маскировочными полосами и
запятыми Большого театра и стала подниматься по Кузнецкому мосту мимо
выставочных помещений Художественного фонда, где до войны выставлялись
знакомые ей художники и где когда-то выставлялись ее картины, прошла и
даже не вспомнила об этом.
Странное чувство охватило ее. Ее жизнь, как колода карт, стасованная
цыганкой. Вдруг выпала ей Москва.
Она издали увидела темно-серую гранитную стену могучего дома на
Лубянке.
"Здравствуй, Коля", - подумала она. Возможно, Николай Григорьевич,
ощущая ее приближение, волнуется и не понимает, почему волнение охватило
его.
Старая судьба стала ее новой судьбой. То, что, казалось, навсегда ушло
в прошлое, стало ее будущим.
Новая просторная приемная, выходившая зеркальными окнами на улицу, была
закрыта, и прием посетителей производился в помещении старой приемной.
Она вошла в грязный двор и прошла мимо обшарпанной стены к полуоткрытой
двери. Все в приемной выглядело удивительно обыкновенно, - столы в
чернильных пятнах, деревянные диваны у стен, окошечки с деревянными
подоконниками, где давались справки.
Казалось, не было связи между каменной, многоэтажной громадой,
выходившей стенами в сторону Лубянской площади, Сретенки, Фуркасовского
переулка, Малой Лубянки, и этой уездной канцелярской комнатой.
В приемной было людно, посетители, в большинстве женщины, стояли в
очереди к окошечкам, некоторые сидели на диванах, старик в очках с
толстыми стеклами заполнял за столом какой-то листок. Женя, глядя на
старые и молодые, мужские и женские лица, подумала, что у всех у них много
общего в выражении глаз, в складке рта, и она могла бы, встретив такого
человека в трамвае, на улице, догадаться, что он ходит на Кузнецкий мост,
24.
Она обратилась к молодому вахтеру, одетому в красноармейскую форму и
почему-то не похожему на красноармейца, и он спросил ее:
- В первый раз? - и указал на окошечко в стене.
Женя стояла в очереди, держа в руке паспорт, ее пальцы и ладони от
волнения стали влажными. Женщина в берете, стоявшая впереди нее,
вполголоса говорила:
- Если нет во внутренней, надо поехать на Матросскую Тишину, потом в
Бутырскую, но там в определенные дни по буквам принимают, потом в
Лефортовскую военную тюрьму, потом снова сюда. Я сына полтора месяца
искала. А в военной прокуратуре вы уже были?
Очередь продвигалась быстро, и Женя подумала, что это нехорошо, -
наверное, ответы были формальные, односложные. Но когда к окошечку подошла
пожилая, нарядно одетая женщина, произошла заминка, - шепотом друг другу
передавали, что дежурный пошел лично уточнять обстоятельства дела,
телефонного разговора оказалось недостаточно. Женщина стояла вполоборота к
очереди, и выражение ее прищуренных глаз, казалось, говорило о том, что
она и здесь не собирается чувствовать себя ровней с убогой толпой
родственников репрессированных.
Вскоре очередь опять стала подвигаться, и молодая женщина, отходя от
окошечка, негромко проговорила:
- Один ответ: передача не разрешена.
Соседка объяснила Евгении Николаевне: "Значит, следствие не кончилось".
- А свидание? - спросила Женя.
- Ну что вы, - сказала женщина и улыбнулась Жениной простоте.
Никогда Евгения Николаевна не думала, что человеческая спина может быть
так выразительна, пронзительно передавать состояние души. Люди,
подходившие к окошечку, как-то по-особому вытягивали шеи, и спины их, с
поднятыми плечами, с напружившимися лопатками, казалось, кричали, плакали,
всхлипывали.
Когда Женю отделяло от окошка шесть человек, окошечко захлопнулось, был
объявлен двадцатиминутный перерыв. Стоявшие в очереди сели на диваны и
стулья.
Были тут жены, были матери, имелся пожилой мужчина - инженер, у
которого сидела жена, переводчица из ВОКСА; была
школьница-девятиклассница, у которой арестовали мать, а папа получил
приговор - десять лет без права переписки в 1937 году; была слепая
старуха, которую привела соседка по квартире, она узнавала о сыне; была
иностранка, плохо говорившая по-русски - жена немецкого коммуниста, одетая
в клетчатое заграничное пальто, с пестрой матерчатой сумочкой в руке,
глаза у нее были точно такие же, как у русских старух.
Были тут русские, армянки, украинки, еврейки, была колхозница из
московского пригорода. Старик, заполнявший за столом анкету, оказался
преподавателем Тимирязевской академии, у него арестовали внука, школьника,
по всей видимости, за болтовню на вечеринке.
О многом услышала и узнала Женя за эти двадцать минут.
Сегодня хороший дежурный... в Бутырской консервов не принимают,
обязательно надо передавать чеснок и лук - помогает от цинги... тут в
прошлую среду был человек, получал документы, его три года продержали в
Бутырках, ни разу не допросили и выпустили... вообще от ареста до лагеря
проходит около года... хорошие вещи передавать не надо, - в
Краснопресненской пересылке политические сидят вместе с уголовниками, и
уголовники все отнимают... тут недавно была женщина, ее мужа, старика,
крупнейшего инженера-конструктора, арестовали, оказалось, что когда-то в
молодости у него была недолгая связь с какой-то женщиной, и он ей
выплачивал алименты на ребенка, которого ни разу в жизни не видел, а этот
ребенок, став взрослым, на фронте перешел на сторону немцев, и инженеру
дали 10 лет - отец изменника Родины... большинство идет по статье 58-10,
контрреволюционная агитация - болтали, трепались... взяли перед Первым
мая, вообще перед праздниками особенно сажают... тут была женщина - ей
домой позвонил следователь, и она вдруг услышала голос мужа...
Странно, но здесь, в приемной НКВД, у Жени на душе стало спокойней и
легче, чем после ванны у Людмилы.
Какими счастливицами казались женщины, у которых принимали передачи.
Кто-то едва слышным шепотом говорил рядом:
- Они о людях, арестованных в тридцать седьмом году, сведения
высасывают из пальца. Одной сказали: "Жив и работает", а она пришла во
второй раз, и тот же дежурный ей дал справку - "Умер в тридцать девятом
году".
Но вот человек за оконцем поднял на Женю глаза. Это было обычное лицо
канцеляриста, который вчера работал, быть может, в управлении пожарной
охраны, а завтра, если велит начальство, будет заполнять документы в
наградном отделе.
- Я хочу узнать об арестованном - Крымове Николае Григорьевиче, -
сказала Женя, и ей показалось - даже не знающие ее заметили, что она
говорит не своим голосом.
- Когда арестован? - спросил дежурный.
- В ноябре, - ответила она.
Он дал ей опросный лист и сказал:
- Заполните, сдадите мне без очереди, за ответом придете завтра.
Передавая ей листок, он вновь взглянул на нее, - и этот мгновенный
взгляд не был взглядом обычного канцеляриста - умный, запоминающий взгляд
гэбиста.
Она заполняла листок, и пальцы ее дрожали, как у недавно сидевшего на
этом стуле старика из Тимирязевской академии.
На вопрос о родстве с арестованным она написала: "Жена", - и
подчеркнула это слово жирной чертой.
Отдав заполненный листок, она села на диван и положила паспорт в сумку.
Она несколько раз перекладывала паспорт из одного отделения сумки в другое
и поняла, что ей не хочется уходить от людей, стоявших в очереди.
Ей одного лишь хотелось в эти минуты, - дать Крымову знать, что она
здесь, что она бросила ради него все, приехала к нему.
Только бы он узнал, что она здесь, рядом.
Она шла по улице, вечерело. В этом городе прошла большая часть ее
жизни. Но та жизнь, с художественными выставками, театрами, обедами в
ресторанах, с поездками на дачу, с симфоническими концертами, ушла так
далеко, что, казалось, это была не ее жизнь. Ушел Сталинград, Куйбышев,
красивое, минутами казавшееся ей божественно прекрасным лицо Новикова.
Осталась лишь приемная на Кузнецком мосту, 24, и ей казалось, что она идет
по незнакомым улицам незнакомого города.
viperson.ru
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
Док. 655572
Перв. публик.: 08.11.90
Последн. ред.: 25.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
