В штабе Паулюса, расположенном в подвале под сгоревшим зданием
универмага, по заведенному порядку начальники приходили в свои кабинеты, и
дежурные рапортовали им о бумагах, об изменениях обстановки, о действиях
противника.
Звонили телефоны, щелкали пишущие машинки, и слышался за фанерной
дверью басистый хохот генерала Шенка, начальника второго отдела штаба. Так
же поскрипывали по каменным плитам быстрые адъютантские сапоги, и так же
после того, как проходил, блестя моноклем, в свой кабинет начальник
бронетанковых частей, в коридоре стоял, смешиваясь и не смешиваясь с
запахом сырости, табака и ваксы, запах французских духов. Так же враз
замолкали голоса и щелканье машинок, когда по теснинам подземных
канцелярий проходил командующий в своей длинной шинели с меховым
воротником, и десятки глаз всматривались в его задумчивое, горбоносое
лицо. Так же был построен распорядок дня Паулюса, и столько же времени
уходило у него на послеобеденную сигару и на беседу с начальником штаба
армии генералом Шмидтом. И так же, с плебейской надменностью, нарушая
закон и распорядок, проходил к Паулюсу мимо опустившего глаза полковника
Адамса унтер-офицер, радист, неся радиотелеграмму Гитлера с пометкой:
"Лично в руки".
Но, конечно, лишь внешне все шло неизменно, - огромное количество
изменений вторгалось в жизнь штабных людей со дня окружения.
Изменения были в цвете кофе, который они пили, в линиях связи,
тянущихся на западные, новые участки фронта, в новых нормах расходования
боеприпасов, в жестоком ежедневном зрелище горящих и гибнущих грузовых
"юнкерсов", пробивающихся через воздушное кольцо. Возникло новое имя,
заслонившее другие имена в умах военных, - Манштейна.
Перечислять эти изменения бессмысленно, и без помощи этой книги они
совершенно очевидны. Ясно: те, кто прежде ели досыта, ощущали постоянный
голод; ясно: лица голодных и недоедавших изменились, стали землистого
цвета. Конечно, изменились немецкие штабные люди и внутренне, - притихли
спесивые и надменные; хвастуны перестали хвастать, оптимисты стали
поругивать самого фюрера и сомневаться в правильности его политики.
Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких
людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства;
они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни, и именно
поэтому люди не понимали и не замечали их.
Этот процесс ощутить было так же трудно, как трудно ощутить работу
времени. В мучениях голода, в ночных страхах, в ощущении надвигающейся
беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то
есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью.
Декабрьские дни становились все меньше, огромней делались ледяные
семнадцатичасовые ночи. Все туже стягивалось окружение, все злей
становился огонь советских пушек и пулеметов... О, как беспощаден был
русский степной мороз, невыносимый даже для привычных к нему, одетых в
тулупы и валенки русских людей.
Морозная, лютая бездна стояла над головой, дышала неукротимой злобой,
сухие вымороженные звезды выступили, как оловянная изморозь, на скованном
стужей небе.
Кто из гибнущих и обреченных гибели мог понять, что это были первые
часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после
десятилетия тотальной бесчеловечности!
viperson.ru
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
Док. 655581
Перв. публик.: 08.11.90
Последн. ред.: 25.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
