Люди держали на ладонях карликовые елочки. Елки, отогретые в теплом воздухе, покрылись мелкой росой, наполнили подвал запахом хвои, забившим тяжелый дух морга и кузницы - запах переднего края.
Казалось, от седой головы старика, сидевшего у печки, шел запах
Рождества.
Чувствительное сердце Баха ощутило печаль и прелесть этой минуты. Люди,
презиравшие силу русской тяжелой артиллерии, ожесточенные, грубые,
измученные голодом, вшами, задерганные недостачей патронов, молча поняли
все сразу, - не бинты, не хлеб, не толовые шашки, а эти еловые ветки,
опутанные бесполезной паутинкой, бомбошки из сиротского дома нужны были
им.
Солдаты окружили старика, сидевшего на ящике. Это он летом вел головную
моторизованную дивизию к Волге. Всю жизнь, везде и всюду, он был актером.
Он актерствовал не только перед строем и в разговорах с командующим. Он
был актером и дома с женой, и когда гулял по саду, и с невесткой, и с
внуком. Он был актером, когда ночью, один, лежал в постели, а рядом на
кресле лежали его генеральские брюки. И, конечно, он был актером перед
солдатами, он был актером, когда спрашивал их о матерях, когда хмурился,
когда грубовато шутил по поводу солдатских любовных развлечений, и когда
интересовался содержимым солдатского котла и преувеличенно серьезно снимал
пробу с супа, и когда склонял суровую голову перед незасыпанными
солдатскими могилами, и когда произносил преувеличенно сердечные,
отеческие слова перед шеренгой новобранцев. Это актерство не приходило
извне, оно являлось изнутри, оно было растворено в его мыслях, в нем. Он
не знал о нем, актерство немыслимо было отделить от него, как нельзя
отфильтровать соль из соленой воды. Это актерство вошло с ним в ротный
блиндаж, оно было в том, как он распахнул шинель, сел на ящик перед
печкой, в том, как спокойно, печально посмотрел на солдат и поздравил их.
Старик никогда не чувствовал своей актерской игры, и вдруг он понял ее, и
она ушла, выпала из его существа - вымороженная соль из замерзшей воды.
Пришла пресность, стариковская жалость к голодным, замученным людям.
Беспомощный, слабый и старый человек сидел среди беспомощных и несчастных.
Один из солдат тихо затянул песенку:
O, Tannenbaum, o, Tannenbaum,
wie griin sind deine Blatter...
[О, елочка, о, елочка,
Как зелены твои иголочки... (нем.)]
Два-три голоса подтянули. А запах хвои сводил с ума, и слова детской
песенки звучали, как раскаты божественных труб:
O, Tannenbaum, o, Tannenbaum...
И со дна моря, из холодной тьмы поднимались на поверхность забытые,
заброшенные чувства, высвобождались мысли, о которых давно не было
воспоминаний...
Они не давали ни радости, ни легкости. Но сила их была человеческой
силой, то есть самой большой силой в мире.
Тяжело ударили один за другим разрывы крупнокалиберных советских
снарядов - иван был чем-то недоволен, видимо, догадывался, что окруженные
справляют Рождество. Никто не обратил внимания на посыпавшуюся с потолка
труху и на то, что печка дунула в блиндаж облачком красных искр.
Дробь железных барабанов дубасила по земле, и земля кричала, - иван
заиграл на своих любимых реактивных минометах. И тотчас заскрежетали
тяжелые станковые пулеметы.
Старик сидел, склонив голову, - поза обычная для людей, утомленных долгой жизнью. Потухли огни на сцене, и люди со смытым гримом вышли под серый дневной свет. Разные стали сейчас одинаковы, - и легендарный генерал, руководитель молниеносных мотомехпрорывов, и мелочный унтер-офицер, и солдат Шмидт, подозреваемый в нехороших антигосударственных мыслях... Бах подумал, что Ленард бы не поддался в эти минуты, в нем уж не могло произойти преображения немецкого, государственного, в человеческое.
Он повернул голову к двери и увидел Ленарда.
viperson.ru
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
Док. 655588
Перв. публик.: 08.11.90
Последн. ред.: 25.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
