Бах лежал на нарах за ситцевой занавеской в тесном закуте подвала. На
плече его лежала голова спящей женщины. Лицо ее от худобы казалось
одновременно детским и увядшим. Бах глядел на ее худую шею и грудь,
белевшую из серой грязной сорочки. Тихо, медленно, чтобы не разбудить
женщину, он поднес к губам ее растрепанную косу. Волосы пахли, они были
живыми, упругими и теплыми, словно и в них текла кровь.
Женщина открыла глаза.
Практичная баба, иногда беспечная, ласковая, хитрая, терпеливая,
расчетливая, покорная и вспыльчивая. Иногда она казалась дурой,
подавленной, всегда угрюмой, иногда она напевала, и сквозь русские слова
проступали мотивы "Кармен" и "Фауста".
Он не интересовался, кем была она до войны. Он приходил к ней когда ему
хотелось к ней прийти, а когда ему не хотелось с ней спать, Бах не
вспоминал ее, не тревожился, - сыта ли она, не убил ли ее русский снайпер.
Однажды он вытащил из кармана случайно оказавшуюся у него галету и дал ей,
- она обрадовалась, а потом подарила эту галету старухе, жившей рядом с
ней. Это тронуло его, но он, идя к ней, почти всегда забывал захватить
что-нибудь съестное.
Имя у нее было странное, не похожее на европейские имена, - Зина.
Старуху, жившую рядом с ней, Зина, видимо, не знала до войны. Это была неприятная бабушка, льстивая и злая, невероятно неискренняя, охваченная
бешеной страстью питания. Вот и сейчас она методично стучала первобытным
деревянным пестом в деревянной ступе, толкла горелые, облитые керосином, черные зерна пшеницы.
Солдаты после окружения стали лазить в подвалы к жителям, - раньше
солдаты не замечали жителей, теперь же оказалось множество дел в подвалах
- стирка без мыла с золой, кушанья из отбросов, починки, штопки. Главными
людьми в подвалах оказались старухи. Но солдаты ходили не только к
старухам.
Бах считал, что о его приходах в подвал никто не знает. Но однажды,
сидя на нарах у Зины и держа ее руки в своих руках, он услышал за
занавеской родную речь, и показавшийся ему знакомым голос сказал:
- Не лезь за эту занавеску, там фрейляйн обер-лейтенанта.
Сейчас они лежали рядом и молчали. Вся его жизнь - друзья, книги, его
роман с Марией, его детство, все, что связывало его с городом, в котором
он родился, со школой и университетом, грохот русского похода, все не
значило... Все это оказалось дорогой к этим нарам, слаженным из
полуобожженной двери... Ужас охватил его от мысли, что он может потерять
эту женщину, он нашел ее, он пришел к ней, все, что творилось в Германии,
в Европе, служило тому, чтобы он встретил ее... Раньше он не понимал
этого, он забывал ее, она казалась ему милой именно потому, что ничего
серьезного его с ней не связывало. Ничего не было в мире, кроме нее, все
утонуло в снегу... было это чудное лицо, немного приподнятые ноздри,
странные глаза и это, сводящее с ума, детское беспомощное выражение,
соединенное с усталостью. Она в октябре нашла его в госпитале, пешком
пришла к нему, и он не хотел видеть ее, не вышел к ней.
Она видела - он не был пьян. Он стал на колени, он целовал ее руки, он
стал целовать ее ноги, потом приподнял голову, прижался лбом и щекой к ее
коленям, он говорил быстро, страстно, но она не понимала его, и он знал,
что она не понимает его, - ведь они знали лишь ужасный язык, которым
говорили в Сталинграде солдаты.
Он знал, что движение, которое привело его к этой женщине, теперь
оторвет ее от него, разлучит их навек. Он, стоя на коленях, обнимал ее
ноги и смотрел ей в глаза, и она вслушивалась в его быстрые слова, хотела
понять, угадать, что говорит он, что происходит с ним.
Она никогда не видела немца с таким выражением лица, думала, что только
у русских могут быть такие страдающие, молящие, ласковые, безумные глаза.
Он говорил ей, что здесь, в подвале, целуя ее ноги, он впервые, не с
чужих слов, а кровью сердца понял любовь. Она дороже ему его прошлого,
дороже матери, дороже Германии, его будущей жизни с Марией... Он полюбил
ее. Стены, воздвигнутые государствами, расовая ярость, огневой вал тяжелой
артиллерии ничего не значат, бессильны перед силой любви... И он
благодарен судьбе, которая накануне гибели дала ему это понимание.
Она не понимала его слов, она знала только: "Хальт, ком, бринг,
шнеллер". Она слышала только: "Даешь, капут, цукер, брот, катись,
проваливай".
Но она догадывалась о том, что происходит с ним, она видела его
смятение. Голодная, легкомысленная любовница немецкого офицера со
снисходительной нежностью видела его слабость. Она понимала, что судьба
разлучит их, и она была спокойней его. Теперь, видя его отчаяние, она
ощутила, что связь ее с этим человеком превращается во что-то, поразившее
ее своей силой и глубиной. Она расслышала это в его голосе, ощутила в его
поцелуях, в его глазах.
Она задумчиво гладила Баха по волосам, а в ее хитрой головке поднялось
опасение, как бы эта неясная сила не захватила ее, не завертела, не
погубила... А сердце билось, билось и не хотело слушать хитрый,
предупреждавший ее, стращавший голос.
viperson.ru
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
Док. 655590
Перв. публик.: 08.11.90
Последн. ред.: 29.11.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
