Тихо здесь, как тихо! Только диски стучат под рукой у Доброскока да Сиротка все сплевывает. Жирный сладковатый дым заполз и сюда, в редкий соснячок, слюна стала противной, будто не своя, а тут еще этот все плюется. Ему все нипочем. Посвистывает и плюется, опущенные руки раскинул и почесывает свои воровские ладони о сосновые ветки. Подкидыш детдомовский, этому везде дом! Лезет каждому на голову, а сдачи получит и сразу на спину завалится и хвостом завиляет. Вот такие, без царя в голове, и перебегают к бандитам, а от них потом и остальным беда. Доливан звереет, на ком попало лютость срывает. За убежавшего двоих стреляют, может быть, и невиновных, кто под руку попадет. Только дурак может думать, что немцы вот это все делали бы, что в Борках, если бы не знали твердо, что победят, что большевики уже не вернутся. Не враги же они сами себе и не стали бы они такое делать, если бы думали, что русские тоже придут в их деревни да города. Да и те, в лесу, разве они простят, если ты служил в батальоне Доливана? Бегите, бегите к ним, они спросят, что в этих Борках делали и отчего такой дым сладкий был на всю округу. Ну, а Тупиге и до тех, и до этих дела мало. Пусть им ихнее будет и немцам тоже. А Тупиге и своего хватит. Для себя живет. Пока живет. Пока вот эта штука под рукой. Есть пулемет, есть и Тупига. И наган есть, пулеметчику, как и командиру, личное оружие положено. Тупигу вам не получить, пока живой. А из неживого хоть чучело набейте.
Снова жито открылось, но здесь, в низине, оно погуще. Сиротка взвизгнул и бросился вперед как в воду, загребая руками и ногами: [81] ему, как дурному щенку, от всего радость. Малинник в жите разглядел, мелкие и густые кустики, погребся туда и уже орет:
- О, привет, хайль!
И тотчас рядом с ним встала согнутая женская фигура и уже лопочет, уже она не виновата, уже у нее дети-сироты, а мужа нема... Сколько ж тут этих сирот, и все в батьковом: кто в рубахе, кто в больших сапогах, в пиджаке - одни хлопцы. Ишь, спрятала новобранцев, пару годков добавить им, и пошли-потянулись друг за дружкой в лес, к бандитам. А Доливану опять забота.
- Я сам сирота! - радуется дурная Одесса и смотрит на Тупигов пулемет, на Тупигу: для тебя, мол, постарался, выковырял, работай! Еще один француз нашелся!.. - А может, Доброскока подпустить раньше, а, Тупига? Арбайтен, мужички!
И пошагал, злодюга. А Доброскок сторонкой, сторонкой следом за ним. Чуть что, скажут: Тупига оставался последний, ему и свет гасить. Ах, вы!..
- А ну на землю! Ну что раскудахталась? Ниц ложись!
А те убегают и весело оглядываются, ждут, когда же загремит пулемет. Смеющиеся львы!.. О таких вот, что дурака валять только и умеют, напридумывали всякие слова - в газетах да на политзанятиях. "Львы", "привидения" и еще всякое там! А как были, так и остались сачки! Что-то в бок печет? Да, хлеб в сумке, он все еще горячий.
* * *
- Дает, во дает! - старается перекричать пулемет Сиротка. И Доброскок повернулся и смотрит на стреляющего Тупигу, но бочком стоит и смотрит, будто его и нет здесь. Широкая спина Тупиги и его наклоненная к плечу голова плавно разворачиваются, а локти вздрагивают, удерживая пулемет.
Повернулся, поправил, заботливо оглядел свою машину и только тогда двинулся вслед за Сироткой и Доброскоком.
- Нет, пойду гляну! - сорвался назад Сиротка, но Тупига перегородил ему дорогу.
- Ты это куда, лев? Ухватить что-нибудь, на готовенькое?
- А тебе какое?..
И тут грохот! Рожь справа от Сиротки побежала, побежала, как от внезапного ветра. Сиротка влево бросился, упал, Доброскок аж присел от ужаса и удовольствия. Вскочил на ноги Сиротка, вместо лица что-то белое с дырочками для глаз, носа.
- Псих! Тупица! Доложу кому следует! Думает, все может, раз он дурак! Да за меня бы тебя, да знаешь!..
Сиротка машет кулаками, гримасничает, даже за винтовку трусливо хватается, а из глаз, из наглых вывернутых ноздренок какая-то слизь.
Тупига аж вспотел, так перепугал его Сиротка. Он мог добежать до малинника и увидел бы, что баба и весь выводок живы-здоровы. Узнали бы, что Тупига поступил как трус и размазня. Как сачок! Вроде того очкарика, что вышел из хаты и обрыгал, работничек, крыльцо. Всю дорогу потом над ним потешались. Тупига сам не знает, как и почему так получилось: весь малинник выкосил, жито вокруг, а бабу и пацанов обошел.
* * *
Наверно, лежат в малиннике и шепчутся, глядя вслед и не веря в свое счастье. Как на бога смотрели, когда уходил. Надо уводить этих побыстрее. Все скулит злодюга, все матерится, а Доброскок весело лопочет, доведен, что попугали Сиротку. Лес впереди, не кустики, а настоящий. Слоняются какие-то из сцепа, немцы или мельниченковцы. Они, кто ж еще, "галицийцы", бандеровцы! Держатся [82] всегда вместе, смотрят недоверчиво. А под рубахой, когда забьют кого из них, у каждого крестик. Им даже бороды разрешают. Им и трезубец разрешают на немецкую пилотку, и попа своего иметь. Во, на травке под кустиками валяются, жарят-парят, про это они нигде не забывают. И у каждого свой собственный костерчик - колхоз для них хуже Янкеля. Деревенское сало подрумянивают на прутиках косцы-удальцы. Навстречу тебе смотрят, будто ты и есть тот самый, которого они еще вчера зарезали. Ну, ну, можете смотреть, сало у меня свое, прутик вот он, есть, а огонек - дар божий. Кто-кто, а вы должны это знать: без бога курицу не зарежете! Помолятся за фюрера, Великую Германию, напоследок "хайль самостийная!" выдохнут и уже ходят, как выпивоха после баньки, чистенькие, румяненькие. На любого восточника украинца глядят, как на вошь чесоточную.
- Что бегаете тут? А если б мы вас за бандитов посчитали? Да постреляли, чтоб ты тогда сказал?
- Сказал бы, что дурак!
- Ну-ну! Разумниками вы были, покуль немец на вас не нашелся, поумнее.
- Маловато тебя, дядя, в колхозе подержали. А жалко. Хотя бы знал, как с людьми разговаривать культурно.
- Пожалей свою...
Не удалось поругаться, зашевелились, забегали бандеровцы, к дороге стягиваются - что-то там происходит. А вкусное сало украл француз! С теплым хлебом (все еще держится в сумке печной жар) вкуснятина! Что у них там, пойти посмотреть?.. Ага, вот что их подняло. Баба шпарит сюда, прямо на оцепление. Видно, из другой деревни, а может, борковская, но где-то была, увидела дым-пожар, услышала стрельбу и заспешила домой. Они стратеги, эти бабы! С ними бывает. Особенно если дома кого оставила. Шпарит прямо, только вертит головой туда-сюда, стрижет ушами, а сердце в босых пятках - аж пылок за ней бежит, курится. Оглохла она, что ли, ослепла? Или тоже думает, что здесь курей стреляют? За плечами у бабы вещмешок военный, а в руках еще и корзина.
- А что, может, нагрузили бандиты ("Поддать, поддать бандеровцам жару!"), взрывчатки положили, и неси, бабка, рвани их там!..
- У вас тут всякая олешина - бандит!
- Я и говорю. Пушку бы сюда, хоть небольшую!
- Что ты скалишься, як конь из-под дуги? Завернуло тебе шею, гляди, чтобы не поправили!
- Те, что поправляли, знаешь, где?..
- Кто здесь гавкает, а ну нишкни!
Распоряжается трезубец мордатый, а того не видит, что один его колхозничек - во, во, снова! - спрятался за березу и машет, машет такой же, с трезубцем, пилоткой, подает бабе сигналы. Не старайся, усатый, баба и не смотрит в твою сторону, у нее голом на выстрелы да на дым завернута - в соседнем поселке теперь самый гром и страх. А тут, впереди у нее только собаки воют, но хаты целенькие стоят.
Пулемет из-под куста ударил гулко и длинно. Баба с мешком - в одну сторону, ее корзина - в другую... Это на одну-то бабу двадцать патронов! Ну, ну, идите, собирайте яичницу!.. А где тот сигнальщик? Уже на пеньке сидит, вроде и не он это. Только усы те самые лапшой висят. Сидит и затвор своей винтовки изучает.
* * *
Тупига, неся голову чуть не на плече, срезал путь и вышел прямо на усатого дядьку. Спросил, показывая на поселок:
- Что там? Кончили уже? А почему собак не постреляли? Непорядок.
- У вас это прытко! [83]
- А у вас как? Что же ты, дедуля, куры бабе строил? А если кто видел?
Дядька аж за усы-завязки схватился рукой, что на затворе лежала. Смотрит испуганно, люто.
- Тоби що трэба, кацап? Бо я во, зараз!
Ну, у Тупиги под рукой штуковина покрепче. Прочешет - ни одна вша больше не куснет. Вот так-то лучше! Сиди и дыши в тенечке! Да, но отойдешь десять шагов, а он тебе в спину. Скажут, так и было. Им укокошить кацапа - семь грехов с души!
- Не шуми, дядя! И не бойся.Ты что думаешь, только ты человек? А я зверь? Я и сам, если хочешь знать...
Вырвалось или нарочно сказал "я и сам", но тут же захотелось, чтобы и на самом деле кто-то думал, знал, что ты не такой, как все здесь. Хотя бы этот чмур усатый.
* * *
Поселок аккуратный, везде заборчики, скамеечки, аж два колодца - от первого виден второй. Тупига заглянул в прохладную круглую глубину: пустой, в этом только вода. Да, жили, будто тебе немцы! Правдами, неправдами, а жили. Других с гвалтом стаскивали с хуторов, выселок в одну кучу, а эти ухитрились, хоть и колхоз, жить вразброс. К начальству близко, но каждый поселочек за своим леском.
Ворота, калитки настежь, Куры в песке купаются, спасаются от жары, и никакого дела им, куда все люди, хозяйки их подевались. Только собаки воют, и сколько же их тут! Каждая у своей калитки, в своем дворе, охрипли от лая, воют, аж заходятся - самому хочется на четвереньки стать. И скотина в сараях бушует. Голодные свиньи визжат, будто режут их там. А подводчиков не видно, сволочей, не выгоняют, не увозят. Солнце сверху бьет, как из пушки, тень коротенькая - на собственную голову наступаешь.
* * *
Тупига остановился среди улицы и снял с шеи ремень-шлею, на которой висит его раскоряка пулемет, поставил его на белую от пыли траву, распоясался и уронил под ноги тяжелый от подсумков, от привязанных круглых гранат и нагана поясной ремень, взялся снимать тяжелую и еще теплую от круглого хлеба русскую противогазную сумку, насквозь промасленную и от этого не зеленую, а уже черную. Теперь можно стащить с плеч, мокрых, чешущихся, сырую, как глина, шинель. Другие еще утром оставили шинели на машинах: сачкам всегда то жарко, то холодно, то сапоги жмут!..
Из калитки, будто собаки его гонят, выскочил Сиротка. Глянул на Тупигу, сделал ручкой и нырнул во двор, напротив. И тут же Доброскок следом за ним. Карманы и сумки у обоих уже чем-то набиты.
Вернув все на себя, все ремни, всю тяжесть, Тупига уже с отвращением, как собственную отмершую кожу, поднял с земли шинель и повесил ее через плечо. Стал прикидывать, в какой дом зайти ему.
* * *
Во жили люди, под крышами жили и не знали, что самое опасное место теперь - своя крыша, свои стены. Тут человек, как в ловушке. Дом показывает, где тебя искать. Но люди по привычке считают, что свои стены помогают. Разве что гореть!.. Соседские собаки облаивают, а в этом дворе тихо. И в сарайчике тихо. Кто-нибудь из молодых тут жил - не успели обжиться. Или бобыль одинокий. Что тут найдешь? Но домик аккуратный: занавесочки, цветочки на окнах. О, даже на палочку дверь заложена! Всего лишь к соседям вышла хозяйка и сейчас вернется... Им, конечно, сказали, что на собрание [84] или проверка документов. Когда скажешь, что с детьми, тогда верить перестают, но все равно еще верят. И хлеб с собой берут, и вещи лишние тащат: как же, от дома их отрывают, может, далеко погонят! Далеко, дальше не бывает...
Печку вытопить не поспели, пусто и неинтересно на кухне. У них тут не одна, а целых три комнаты. Неудобная квартира по нынешним временам и делам. Подушек сколько, наверно, девок здесь, девок! Прозевал Волосатый. И зеркало большое, городское, могли бы посмотреться потом, как они вам с Доброскоком изукрасили рожи. Что это? Ботиночки, нет, всего один, а второй - это в зеркале. Новенькие, маленькие. Но где же второй? Вот бы принес домой такие, когда жена забеременела. Только когда это было?.. Никто не скажет, что бил ее или ругал, когда забеременела. А она заболела гриппом - насморк, голова, - да и померла. Было обидно, но и обида забылась. В чужом краю, в чужой хате был свой человек, и его не стало. Но, может быть, и к лучшему все это. Самое опасное сейчас - свой дом, стены, крыша...
* * *
Прошел в темную боковушку - еще и эта комнатенка у них! - неся на пальце единственный ботиночек и посматривая, нет ли где второго. Где-то же достали, сволочи! С этим делом и в городе было трудно, не то что в селах. Вот он, для кого их припасли! Висит в люльке, сидит, откинувшись, в покачивающейся постельке и спит, как возле мамы. Голенький, пухлый, такой похожий... На кого только? И всех мух собрал на себя: грязный - и лицо, и руки - от высохших слез и какой-то еды (успели-таки ему подложить, подбросить!), мухи так и льнут к нему. Ползают. Щекочут, он морщится и всхлипывает - вздыхает сквозь сон так по-взрослому. И подсматривает! Тупигу передернуло от отвращения и даже испуга. Глаз приоткрыт, такой недетский, подсматривающе подрагивает ресницами. Тьфу, от жары мерещится!.. Спрятали, называется. И рады где-то, что спрятали, сберегли. А что хата гореть будет, о том не подумали. Смотрит уже! Глаза распахнул широко и готовится заплакать...
Док. 655807
Перв. публик.: 01.11.00
Последн. ред.: 01.11.12
Число обращений: 0
Адамович А. Хатынская повесть. Каратели.
|
