Из показаний Муравьева Р. А. (1971 год):
"Август Барчке был фольксдойч, из местных немцев, командовал ротой местных полицаев. Ядром роты Барчке стал кличевский гарнизон, которым он прежде командовал и который убежал от партизан в Могилев. Партизаны разогнали. Как я уже сказал, Барчке был фольксдойч, невысокий такой, толстоват и в очках, возраст лет сорок, не более..."
Август Барчке, или, как называют его полицаи, Барчик, страдал. Его постоянно мучил стыд, постоянно. Стыдом одержим человек, как некоторые постоянным насморком. Непреходящее это чувство в нем - смущение, стыд перед Германией, которая пришла как бы специально ради него в Кличев, в Могилев. Вот и сюда, в Борки. И теперь видит его среди тех, с кем он жил, кем командует, а с ними только стыда наберешься, конфуз на каждом шагу. Обязательно не так все сделают или вовсе ничего не сделают, не выполнят, нарушат. Не знаешь, от кого больше зла, беспокойства: от тех, кто в сарае, не хотят выходить, не слушаются, или от своих полицаев, которые что и сделают - все не так, все по-дурному, по-пьяному!.. Не кончили второй, самый опасный, "мужской" сарай, еще не очистили, а многие уже смылись, побежали к ульям - "пчелок бомбить", как это у них по-дурному называется. Барчке бросился за ними - гнать, лупить, - и его же искусали пчелы. Щека как деревянная, губы вывернуло, сделались, как у деревенского дурачка, глаза не видят... Теперь похихикивают со стороны. Нашли себе забаву, только бы не работать. А тут, как нарочно, штурмбанфюрер нагрянул, стоит там, у песочного карьера, куда мужиков гоняют стрелять.
Таким его и увидел Тупига - своего гауптшарфюрера. Как очки еще держатся! Носик провалился, пальцами не вытащишь из распухших, глянцево-красных щек. Медку попробовал, господин Барчке? На здоровьице!
- По вашему приказанию явился, господин гауп....
- Тебе во сколько было приказано? А ну иди к яме!
Туда, по направлению к яме, выстроены две шеренги немцев, по этому коридору и водят людей из сарая. Немецкая рота работает, а Барчик в придачу. Его люди заняты амбаром, доставкой "снопов" к яме. Нет, не амбар, скорее, мастерская тут была, ремонтная, наверное. Шестерни, железки валяются в вытоптанной траве, стены в мазутных пятнах, кривые надписи "Не курить!", "Курить только свои" и какой-то "Федя" - два раза. Тупига постучал носком сапога по ржавому колесу, ковырнул торчащий из земли кусок приводного ремня. Вот таким когда-то свернуло шею Тупиге: почти беззвучно ремень лопнул, когда он наклонился к мотору, обожгло под ухом, взвилась черная змея перед глазами, стало темно-темно и затошнило... А Барчик, когда в Кличеве работал, тоже с ключами и в мазуте бегал, отличался от всех лишь тем, что носил деревянную обувь - трепы. Оказывается, это немецкое слово: трепы. Цок-цок-цок! Шустренький, старательный, а чтобы выпить в праздник - ни-ни-ни1 Потом стал начальником районной полиции. Когда пугнули, когда с печи всех кличевских полицейских согнали партизаны, был уже в сапогах. В трепах своих не удрал бы. А Тупига не дурак, он заранее перебрался из Кличева в большой город, в Могилев, в настоящую полицию. Ни печи, ни стен у него никогда не было - не цеплялся до последнего, как эти куркули. Вот улепетывали!
Огонь уже долизывает дома, заборы, сараи. А пылало, наверное, сильно: каски, пилотки, спины, мундиры немцев и полицейских - все как мукой посыпано. Там, где карьер, яма, ахнул залп, [117] прострочил автомат. А возле мастерской мечется Барчке с гранатой-колотушкой, лупит ею своих работничков по спинам, загоняет в приоткрытые ворота, чтобы они вытаскивали мужиков - следующую партию. Другие полицаи подпирают ворота, держат, чтобы не ломанули изнутри. Держи, держи, так ты и удержишь, если они надумают там! А они что-то задумали, потому что над проломанной крышей торчит высунувшаяся голова парня, наверное, подняли мужички и держат, чтобы он им рассказывал, что делается и как все снаружи. Тупига встретился с глазами парня и даже подмигнул ему: давай, я вижу, но это не мое дело! Барчик бегает, суетится, а что над головой у него, не замечает. Пусть, даже интересно, если что произойдет! Как раз и пригодится пулемет Тупиги. У парня шея длинная, как у черепахи, он все смотрит - оторваться не может! - в ту сторону, куда гонят мужиков, где яма...
А из ворот уже вышли двое, еще одного выбросили, следом вытолкнули еще троих. Молодой бородач вышел, похоже, что сам, громко сказал:
- Пойдем, дядьки, раз люди так просят. Что там высидишь!
И даже Барчика пожалел:
- Хто ж гэта тебя так отделал? Пчелки? Яны у нас сердитые. А ты и не знал?..
Ух, как взвыл гауптшарфюрер, как поперли, колотя, погнали всю семерку по немецкому коридору - почти бегом! А Барчик уже пищит сорванным голоском:
- Выводи следующих! Выходи добром, а то гранату кину! Сейчас кину!
Тупига вдоль немецкого коридора пошел по направлению к ямам, к выстрелам. Ямы желтеют старым сухим песком, истоптанным и в смолистых пятнах - не мазут, кровь. Но убитых не видно, они где-то внизу. А наверху, над карьером стоят семеро с винтовками, дожидаются следующей партии. И смотрят кто вниз, а кто по коридору, откуда гоняют. А в сторонке он, штурмбанфюрер! Стоит один, никого рядом. Тонкие, в высоких сапогах ноги Доливана узнал раньше, чем серое с черными усиками лицо.
Даже спина зачесалась у Тупиги - мог налететь прямо на Доливана!
И тут появился в немецком коридоре Барчик, он и еще двое полицейских гонят следующую семерку, а шеренги немцев помогают, прикладами проталкивают мужиков вперед, к яме... Ну, ну, еще Доливан твою рожу не видел, покажись, господин Барчик! Чуть не плачет гауптшарфюрер, голосишко у него совсем пропал:
- Пошел, кому говорят! Туда - и ложись! Туда - и ложись!
Зачем-то и сам за ними побежал вниз, в яму, заскользил по песку и крови, упал и кричит лежа:
- Туда - и ложись!
На него заорали сверху, что не то делает: должны стоять, пока в них будут стрелять. Тогда стал хватать их и поднимать, ставить на ноги, а руки красные, как у гуся лапы. Уже не может разобрать, кто живой в этой яме, а кого застрелили, наклоняется и хватает всех подряд, пытается поднять, поставить на ноги и мертвых... Совсем одурел под взглядом Доливана. А тот стоит и, похоже, ничему не удивляется. Кто-то засмеялся, он глянул туда, и снова стало слышно, как догорает деревня и копошится в яме Барчик.
Что такое? Не семеро, а одиннадцать стоят! Барчик не понимает, отчего наверху забеспокоились, зашептались. Молодой немец обершарфюрер, который командует расстрелом, побежал вдоль строя, неся перед собой кулак и ругаясь "ферфлюхтером". Не понимаете, в чем дело? Попросите, Тупига вам объяснит: затесался и среди вас сачок или француз! Немецкий, собственный. Палит в белый свет, как в копейку. Только бы не попасть. [118]
И Барчке наконец тоже понял. Он чуть не заплакал по-настоящему. От стыда. Уже за немцев. Стал выбираться из ямы и от волнения не может - песок плывет, ползет под ногами...
Рассыпанно ударило два залпа, один за одним. И снова в яме все лежат. Только Барчке, наклонившись, стоит, пережидая пальбу. Вдруг послышалось снизу из ямы:
- Болит! Немец, добей!..
Барчке испуганно повернулся к яме.
- Ты где? Подними там руку!
- Болит...
- Руку, руку покажи!..
Над трупами слабо, как живой дымок, заколыхалась тонкая обнаженная рука. И все, кто стоял наверху, начали яростно палить вниз, в яму...
Док. 655811
Перв. публик.: 01.11.00
Последн. ред.: 01.11.12
Число обращений: 0
Адамович А. Хатынская повесть. Каратели.
|
