У Евгении Николаевны появились новые знакомые, люди из тюремных очередей. Они спрашивали у нее: "Что у вас, какие новости?" Она уже стала опытна и не только слушала советы, но и сама говорила: "Вы не волнуйтесь.
Может быть, он в больнице. В больнице хорошо, все мечтают из камеры попасть в больницу".
Она узнала, что Крымов находится во внутренней тюрьме. Передачи у нее
не приняли, но она не теряла надежды, - на Кузнецком, случалось,
отказывались принять передачу и раз, и два, а потом вдруг сами предлагали:
"Давайте передачу".
Она побывала на квартире Крымова, и соседка рассказала ей, что месяца
два назад приходили двое военных с управдомом, открыли крымовскую комнату,
забрали много бумаг, книг и ушли, опечатав дверь. Женя смотрела на
сургучные печати с веревочными хвостиками, соседка, стоя рядом, говорила:
- Только, ради Бога, я вам ничего не рассказывала, - подведя Женю к
двери, осмелев, соседка зашептала: - Такой был хороший человек,
добровольцем на войну пошел.
Новикову она из Москвы не писала.
Какая смута в душе! И жалость, и любовь, и раскаяние, и радость от
побед на фронте, и тревога за Новикова, и стыд перед ним, и страх навсегда
потерять его, и тоскливое чувство бесправия...
Еще недавно она жила в Куйбышеве, собиралась ехать к Новикову на фронт,
и связь с ним казалась ей обязательной, неминуемой, как судьба. Женя
ужасалась тому, что навеки связана с ним, навеки рассталась с Крымовым.
Все в Новикове минутами казалось ей чужим. Его волнения, надежды, круг
знакомых были ей совершенно чужды. Нелепым представлялось ей разливать чай
за его столом, принимать его друзей, разговаривать с генеральскими и
полковничьими женами.
Она вспомнила равнодушие Новикова к чеховскому "Архиерею" и "Скучной
истории". Они ему нравились меньше, чем тенденциозные романы Драйзера и
Фейхтвангера. А теперь, когда она понимала, что ее разрыв с Новиковым
решен, что она уж никогда не вернется к нему. Женя ощущала к нему
нежность, часто вспоминала покорную торопливость, с которой он соглашался
со всем, что она говорила. И Женю охватывало горе, - неужели его руки
никогда не коснутся ее плеч, она не увидит его лица?
Никогда не встречала она такого необычного соединения силы, грубой
простоты с человечностью, робостью. Ее так влекло к нему, ему так чужд был
жестокий фанатизм, в нем была какая-то особая, разумная и простая мужичья
доброта. И тут же неотступно тревожила мысль о чем-то темном и грязном,
что вползло в ее отношения с близкими людьми. Откуда стали известны слова,
сказанные ей Крымовым?.. Как безысходно серьезно все, что связывает ее с
Крымовым, она не сумела зачеркнуть прожитую с ним жизнь.
Она поедет вслед за Крымовым. Пусть он ей не простит, она заслужила его
вечный упрек, но она нужна ему, он в тюрьме все время думает о ней.
Новиков найдет в себе силу пережить разрыв с ней. Но она не могла
понять, что нужно ей для душевного покоя. Знать, что он перестал любить
ее, успокоился и простил? Или, наоборот, знать, что он любит, безутешен,
не прощает? А ей самой - лучше ли знать, что разрыв их навеки, или в
глубине сердца верить, что они еще будут вместе?
Сколько страданий она причинила близким. Неужели все это она натворила
не ради блага других, а по своей прихоти, ради себя? Интеллектуальная
психопатка!
Вечером, когда Штрум, Людмила, Надя сидели за столом. Женя вдруг
спросила, глядя на сестру:
- Знаешь, кто я?
- Ты? - удивилась Людмила.
- Да-да, я, - сказала Женя и пояснила: - Я маленькая собачка женского
пола.
- Сучка? - весело сказала Надя.
- Вот-вот, именно, - ответила Женя.
И вдруг все стали хохотать, хотя понимали, что Жене не до смеха.
- Знаете, - сказала Женя, - мой куйбышевский посетитель Лимонов
объяснял мне, что такое не первая любовь. Он говорил - это душевный
авитаминоз. Скажем, муж долго живет с женой, и у него развивается голод
душевный, вот как у коровы, которая лишена соли, или у полярника, который
годами не видит овощей. Жена - человек волевой, властный, сильный, вот
супруг начинает тосковать по душе кроткой, мягкой, податливой, робкой.
- Дурак твой Лимонов, - сказала Людмила Николаевна.
- А если человеку нужны несколько витаминов - A, B, C, D? - спросила
Надя.
А позже, когда уже собрались спать, Виктор Павлович сказал:
- Женевьева, у нас принято высмеивать интеллигентов за гамлетовскую
раздвоенность, за сомнения, нерешительность. И я в молодости презирал в
себе эти черты. А теперь я считаю по-иному: нерешительным и сомневающимся
люди обязаны и великими открытиями, и великими книгами, сделали они не
меньше, чем прямолинейные стоеросы. Они и на костер пойдут, когда надо, и
под пули не хуже волевых и прямолинейных.
Евгения Николаевна сказала:
- Спасибо, Витенька, это вы насчет собачки женского пола?
- Вот именно, - подтвердил Виктор Павлович.
Ему захотелось сказать Жене приятное.
- Смотрел снова вашу картину, Женечка, - проговорил он. - Мне нравится,
что в картине есть чувство, а то ведь, знаете, у левых художников лишь
смелость да новаторство, а Бога в них нет.
- Да уж, чувства, - сказала Людмила Николаевна, - зеленые мужчины,
синие избы. Полный отход от действительности.
- Знаешь, Милка, - сказала Евгения Николаевна, - Матисс сказал: "Когда
я кладу зеленую краску, это не означает, что я собрался рисовать траву,
беру синюю, это еще не означает, что я рисую небо". Цвет выражает
внутреннее состояние художника.
И хотя Штрум хотел говорить Жене лишь приятное, но он не удержался и
насмешливо вставил:
- А вот Эккерман писал: "Если б Гете, подобно Богу, создавал мир, он бы
сотворил траву зеленой, а небо голубым". Мне эти слова говорят много, я
ведь имею кое-какое отношение к материалу, из которого Бог создал мир...
Правда, поэтому я знаю, что нет ни цветов, ни красок, а лишь атомы и
пространство между ними.
Но подобные разговоры происходили редко, - большей частью говорили о
войне, прокуратуре...
Это были тяжелые дни. Женя собиралась уезжать в Куйбышев, - истекал
срок ее отпуска.
Она боялась предстоящего объяснения с начальником. Ведь она самовольно
отправилась в Москву и долгие дни околачивала пороги тюрем, писала
заявления в прокуратуру и наркому внутренних дел.
Всю жизнь она боялась казенных учреждений, писания прошений, и перед
тем как менять паспорт, плохо спала и волновалась. Но в последнее время
судьба заставила ее, казалось, только и иметь дело с пропиской,
паспортами, милицией, прокуратурой, с повестками и заявлениями.
В доме сестры стоял неживой покой.
Виктор Павлович на работу не ходил, сидел часами у себя в комнате.
Людмила Николаевна приезжала из лимитного магазина расстроенная, злая,
рассказывала, что жены знакомых не здороваются с ней.
Евгения Николаевна видела, как нервничает Штрум. При телефонном звонке
он вздрагивал, стремительно хватал трубку. Часто за обедом или во время
ужина он прерывал разговор, резко произносил: "Тише, тише, по-моему,
кто-то звонит в дверь". Он шел в переднюю, возвращался, неловко усмехаясь.
Сестры понимали, чем вызвано это постоянное напряженное ожидание звонка, -
он боялся ареста.
- Вот так и развивается мания преследования, - сказала Людмила, - в
тридцать седьмом году полно было таких людей в психиатрических лечебницах.
Евгению Николаевну, видевшую постоянную тревогу Штрума, особенно
трогало его отношение к ней. Он как-то сказал: "Запомните, Женевьева, мне
глубоко безразлично, что подумают по поводу того, что вы живете в моем
доме и хлопочете за арестованного. Понимаете? Это ваш дом!"
Вечерами Евгения Николаевна любила разговаривать с Надей.
- Уж слишком ты умна, - сказала племяннице Евгения Николаевна, - не
девочка, а какой-то член общества бывших политкаторжан.
- Не бывших, а будущих, - сказал Штрум. - Ты, вероятно, и со своим
лейтенантом говоришь о политике.
- Ну и что? - сказала Надя.
- Уж лучше бы целовались, - сказала Евгения Николаевна.
- Вот об этом я и толкую, - сказал Штрум. - Все же безопасней.
Надя действительно затевала разговоры на острые темы, - то вдруг
спрашивала о Бухарине, то, верно ли, что Ленин ценил Троцкого и не хотел
видеть Сталина в последние месяцы жизни, написал завещание, которое Сталин
скрыл от народа.
Евгения Николаевна, оставаясь наедине с Надей, не расспрашивала ее о
лейтенанте Ломове. Но из того, что Надя говорила о политике, войне, о
стихах Мандельштама и Ахматовой, о своих встречах и разговорах с
товарищами, Евгения Николаевна узнала о Ломове и о Надиных отношениях с
ним больше, чем знала Людмила.
Ломов, видимо, был парнишка острый, с трудным характером, ко всему
признанному и установленному относился насмешливо. Он, видимо, сам писал
стихи, и это от него Надя заимствовала насмешливое и презрительное
отношение к Демьяну Бедному, Твардовскому, равнодушие к Шолохову и Николаю
Островскому. Видимо, его слова произносила, пожимая плечами, Надя:
"Революционеры или глупы, или нечестны - нельзя жертвовать жизнью целого
поколения ради будущего выдуманного счастья..."
Однажды Надя сказала Евгении Николаевне:
- Знаешь, тетенька, старому поколению нужно обязательно во что-то
верить: вот Крымову в Ленина и в коммунизм, папе в свободу, бабушке в
народ и рабочих людей, а нам, новому поколению, все это кажется глупым.
Вообще верить глупо. Надо жить, не веря.
Евгения Николаевна внезапно спросила:
- Философия лейтенанта?
Надин ответ поразил ее.
- Через три недели он попадет на фронт. Вот и вся философия: был - и
нету.
Евгения Николаевна, разговаривая с Надей, вспоминала Сталинград. Вот
так же Вера говорила с ней, вот так же Вера влюбилась. Но как отличалось
простое, ясное чувство Веры от На диной путаницы. Как отличалась тогдашняя
жизнь Жени от ее сегодняшнего дня. Как отличались тогдашние мысли о войне
от сегодняшних, в дни победы. Но война шла, и неизменным было то, что
сказала Надя: "Был - и нету лейтенанта". И войне было безразлично, пел ли
прежде лейтенант под гитару, уходил ли добровольцем на великие стройки,
веря в грядущее царство коммунизма, почитывал ли стихи Иннокентия
Анненского и не верил в выдуманное счастье будущих поколений.
Однажды Надя показала Евгении Николаевне записанную от руки лагерную
песню.
В песне говорилось о холодных пароходных трюмах, о том, как ревел
океан, и что "от качки страдали зека, обнявшись, как кровные братья", и
как из тумана вставал Магадан - "столица Колымского края".
В первые дни после приезда в Москву, когда Надя заговаривала на
подобные темы, Штрум сердился и обрывал ее.
Но в эти дни в нем многое изменилось. Он теперь не сдерживался и в
присутствии Нади говорил, что невыносимо читать елейные письма-здравицы
"великому учителю, лучшему другу физкультурников, мудрому отцу, могучему
корифею, светлому гению"; кроме того, он и скромный, и чуткий, и добрый, и
отзывчивый. Создается впечатление, будто Сталин и пашет, и выплавляет
металл, и кормит в яслях с ложечки детей, и стреляет из пулемета, а
рабочие, красноармейцы, студенты и ученые лишь молятся на него, и, не будь
Сталина, весь великий народ погибнет, как беспомощное быдло.
Однажды Штрум подсчитал, что имя Сталина было названо в "Правде" 86
раз, на другой день он насчитал 18 упоминаний имени Сталина в одной лишь
передовой статье.
Он жаловался на беззаконные аресты, на отсутствие свободы, на то, что
любой не шибко грамотный начальник с партийным билетом считает своим
правом командовать учеными, писателями, ставить им отметки, поучать их.
В нем появилось какое-то новое чувство. Нарастающий ужас перед
истребительной силой государственного гнева, все растущее чувство
одиночества, беспомощности, цыплячьего жалкого бессилия, обреченности, -
все это порождало в нем минутами какую-то отчаянность, разухабистое
безразличие к опасности, презрение к осторожности.
Утром Штрум вбежал к Людмиле в комнату, и она, увидя его возбужденное,
радостное лицо, растерялась, настолько необычно было для него это
выражение.
- Люда, Женя! Мы вновь вступаем на украинскую землю, только что
передали по радио!
А днем Евгения Николаевна вернулась с Кузнецкого моста, и Штрум,
посмотрев на ее лицо, спросил так же, как Людмила спросила у него утром:
- Что случилось?
- Приняли передачу, приняли передачу! - повторяла Женя.
Даже Людмила понимала, что будет значить для Крымова эта передача с
Жениной запиской.
- Воскресение из мертвых, - сказала она и добавила: - Должно быть, ты
его все же любишь, не помню у тебя таких глаз.
- Знаешь, я, наверное, сумасшедшая, - шепотом сказала сестре Евгения
Николаевна, - я ведь счастлива и потому, что Николай получит передачу, и
потому, что сегодня поняла: не мог, не мог Новиков, не мог сделать
подлость. Понимаешь?
Людмила Николаевна рассердилась и сказала:
- Ты не сумасшедшая, ты - хуже.
- Витенька, милый, сыграйте нам что-нибудь, - попросила Евгения
Николаевна.
Все это время он ни разу не садился за пианино. Но сейчас он не стал
отговариваться, принес ноты, показал их Жене, спросил: "Не возражаете?"
Людмила и Надя, не любившие музыку, ушли на кухню, а Штрум стал играть.
Женя слушала. Играл он долго, закончив игру, молчал, не смотрел на Женю,
потом начал играть новую вещь. Минутами ей казалось, что Виктор Павлович
всхлипывает, она не видела его лица. Стремительно открылась дверь, Надя
крикнула:
- Включите радио, приказ!
Музыка сменилась металлическим рокочущим голосом диктора Левитана,
произносившего в этот момент: "...и штурмом овладели городом и важным
железнодорожным узлом..." Потом перечислялись генералы и войска, особо
отличившиеся в боях, перечисление началось с имени генерал-лейтенанта
Толбухина, командовавшего армией; и вдруг ликующий голос Левитана
произнес: "А также танковый корпус под командованием полковника Новикова".
Женя тихонько ахнула, а потом уж, когда сильный, мерный голос диктора
проговорил: "Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей
Родины", - она заплакала.
Док. 656393
Перв. публик.: 09.11.90
Последн. ред.: 29.11.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
