Из подвала двухэтажного дома, где размещалось полевое управление
гестапо, военнопленные немцы выносили трупы советских людей.
Несколько женщин, старики и мальчишки стояли, несмотря на холод, возле
часового и наблюдали, как немцы укладывают на мерзлую землю трупы.
У большинства немцев было безразличное выражение, они тягуче шагали,
покорно вдыхали трупный запах.
Лишь один из них, молодой человек в офицерской шинели, повязавший нос и
рот грязным носовым платком, судорожно, по-лошадиному мотал головой,
словно ее обжигали слепни. Глаза его выражали муку, которая сродни
безумию.
Военнопленные ставили на землю носилки и, прежде чем начать снимать
трупы, раздумывая, стояли над ними, - у некоторых тел отделились руки,
ноги, и немцы соображали, к какому трупу принадлежит та или другая
конечность, прикладывали ее к телу. Большинство мертвецов были
полураздеты, в белье, некоторые в брюках военного образца. Один был
совершенно голый, с кричащим открытым ртом, с запавшим, соединившимся с
позвоночником животом, с рыжеватыми волосами на половых частях, с тонкими
и худыми ногами.
Невозможно было представить себе, что эти трупы, с прорубленными
яминами ртов и глазниц, были недавно живыми людьми с именами, с
местожительством, говорившими: "милая ты, славная, поцелуй, смотри, не
забывай", мечтавшими о кружке пива, курившими цигарки.
Видимо, только офицер с повязанным ртом ощущал это.
Но именно он особо раздражал женщин, стоявших у входа в подвал, и они
живо следили за ним и безразлично смотрели на остальных военнопленных, из
которых двое были одеты "в шинели со светлыми пятнами от споротых
эсэсовских эмблем.
- А, отворачиваешься, - бормотала приземистая женщина, державшая за
руку мальчишку, следя за офицером.
Немец в офицерской шинели ощутил на себе давление медленного, жадного
взгляда, которым следила за ним русская женщина. Чувство ненависти,
возникнув, искало и не могло не найти своего приложения, как не может не
найти приложения электрическая сила, собранная в грозовой туче,
остановившейся над лесом, слепо выбирающая ствол дерева для испепеляющего
удара.
Напарником немца в офицерской шинели был маленький солдат с шеей,
обмотанной вафельным полотенцем, с ногами, завернутыми в мешки, обвязанные
телефонным проводом.
Такими недобрыми были взгляды людей, молча стоявших возле подвала, что
немцы с облегчением шли в темный подвал и не спешили выходить из него,
предпочитали тьму и зловоние наружному воздуху и дневному свету.
Когда немцы шли к подвалу с пустыми носилками, послышалась знакомая им
матерная русская брань.
Пленные шли к подвалу, не ускоряя шага, животным инстинктом чувствуя,
что стоит им сделать торопливое движение, и толпа кинется на них.
Немец в офицерской шинели вскрикнул, и часовой недовольно сказал:
- Пацан, зачем камень кидаешь, ты, что ли, будешь за фрица носить, если
он свалится?
В подвале солдаты переговаривались:
- Достается пока одному обер-лейтенанту.
- Ты заметил бабу, все смотрит на него.
Из темноты подвала чей-то голос сказал:
- Обер-лейтенант, вы бы разок остались в подвале, начнут с вас, а
кончат нами.
Офицер сонным голосом забормотал:
- Нет-нет, нельзя прятаться, это Страшный Суд, - и, обращаясь к своему
напарнику, добавил: - Пошли, пошли, пошли.
В очередной выход из подвала офицер и его напарник шагали несколько
быстрей обычного - груз был легче. На носилках лежал труп
девушки-подростка. Мертвое тело съежилось, ссохлось, и только светлые
растрепанные волосы сохранили молочную, пшеничную прелесть, рассыпались
вокруг ужасного, черно-коричневого лица умерщвленной птицы. Толпа негромко
ахнула.
Пронзительно взвыл голос приземистой женщины, и словно сверкнувший нож
вспорол холодное пространство.
- Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая!
Этот крик по чужому ребенку потряс людей. Женщина стала расправлять еще
сохранившие следы завивки волосы на голове трупа. Она всматривалась в лицо
с кривым, окаменевшим ртом и видела, как только мать могла одновременно
видеть, и эти ужасные черты, и то живое и милое лицо, которое улыбалось ей
когда-то из пеленочки.
Женщина поднялась на ноги. Она шагнула к немцу, и все заметили это, -
глаза ее смотрели на него и одновременно искали на земле кирпич, не
намертво смерзшийся с другими кирпичами, такой, который могла бы отодрать
ее большая, исковерканная страшным трудом, ледяной водой, кипятком и
щелоком рука.
Неизбежность того, что произойдет, чувствовал часовой и не мог
остановить женщину, потому что она была сильней, чем он и его автомат.
Немцы не могли отвести от нее глаз, и дети жадно и нетерпеливо глядели на
нее.
А женщина уже ничего не видела, кроме лица немца с повязанным ртом. Не
понимая, что делается с ней, неся ту силу, которая подчиняла себе все
вокруг, и сама подчиняясь этой силе, она нащупала в кармане своего ватника
кусок подаренного ей накануне красноармейцем хлеба, протянула его немцу и
сказала:
- На, получай, на, жри.
Потом она сама не могла понять, как это случилось, почему она так
сделала. В тяжелые часы обиды, беспомощности, злобы, а всего этого было
много в ее жизни, - подравшись с соседкой, обвинившей ее в краже пузырька
с постным маслом, выгнанная из кабинета председателем райсовета, не
желавшим слушать ее квартирных жалоб, переживая горе и обиду, когда сын,
женившись, стал выживать ее из комнаты и когда беременная невестка
обозвала ее старой курвой, - она сильно расстраивалась и не могла спать.
Как-то, лежа ночью на койке, расстроенная и злая, она вспомнила про это
зимнее утро, подумала: "Была я дура и есть дура".
viperson.ru
Док. 656406
Перв. публик.: 14.11.90
Последн. ред.: 29.11.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
