Более емкого хранилища нравственного опыта, чем художественная литература, мне думается, у людей пока нет...
...Когда пишу, надеюсь, что это будет великое, более того, - откровение. Надеюсь: вдруг переверну мир, но он все так и не переворачивается...
ВРЕМЯ ВЛАДИМИРА ТЕНДРЯКОВА
Писать об известном писателе - задача трудная. Книги Владимира Тендрякова существуют в миллионах экземпляров, по ним созданы фильмы и пьесы, которые видели еще многие миллионы людей, о произведениях Тендрякова пишут критики и литературоведы. Но самое главное, что книги эти живут сами по себе.
Книг много, все разные, и книги В. Тендрякова можно оценивать по-разному, но легким чтением они не бывают никогда. Владимир Тендряков мужественно и стойко, без всяких оправданий и скидок несет на себе груз ответственности за все, что было, за все, что будет.
В этом прежде всего - он русский писатель, наследник великой литературы XIX века, века критического реализма. Правда, Тендрякову иногда говорят в укор, что писатель не должен искать рецептов исправления жизни, он только свидетель.
Иногда Тендрякову советуют не писать теоретических трудов о природе искусства и его целях. Даже Толстому это не удавалось, говорят ему, а он не считает нужным спорить с этим. Другое дело - спорить с самим Толстым...
В этой книге нет теоретических работ автора, и для объяснения одной из важнейших сторон творческого кредо Владимира Тендрякова я воспользуюсь цитатой из его труда "Плоть искусства".
"Искусство - процесс общения. Зритель своими желаниями, своими интересами подсказывает художнику. Художник в свою очередь показывает, как лично он чувствует желания зрителя, как лично он видит его интересы. Если художник чувствует столь же заурядно, как и сам зритель, видит не более остро, он, художник зрителю не интересен, общения не происходит..." И еще: "Все мы люди, живущие в одном мире, единой жизнью, и нельзя, чтобы твое горе вызывало у меня радость, а причины моего восторга были бы для тебя ненавистны. Почувствуй мое горе, как свое, если ты не хочешь, чтоб мы отравили друг другу существование! Это должно стать целью не только искусства, а любого общества".
Утопия?
Нет, реализм Владимира Тендрякова суров и беспощаден, порой даже слишком суров, а утопические мечтания Т. Кампанеллы подвергнуты в "Трех мешках сорной пшеницы" такой глубокой ревизии, которая только и могла состояться в русской деревне, измученной войной. Утопия всегда пытается выдать человечеству панацею, художник же только тогда художник, когда в основе его работы лежит вопрос: "Что делать?" или "Так что же нам делать?"
Истинный художник при всем желании не может ответить на этот вопрос однозначно, в противном случае не надо было бы писать "Анну Каренину", "Человеческую комедию" или "Тихий Дон". Художник отвечает на этот вопрос как личность, и потому личность автора этой книги заслуживает хотя бы самой беглой характеристики.
Из парней, которым к началу войны было восемнадцать, с фронта вернулись не более трех процентов. Такие цифры. Известно также, что именно это поколение дало нашей литературе очень хороших писателей. Эти, из трех процентов, жаждали рассказать о военном и духовном опыте, о том, что видели на линии огня.
Владимир Тендряков, десятиклассник из села Подосиновец, только по дороге на фронт увидел большие города, но до Берлина не дошел. Первые раны получил под Сталинградом, а под Харьковом в августе сорок третьего был ранен тяжело, списан по чистой, на чужой территории врага не бил, а "ковал победу" в родных северных краях.
Пожалуй, единственный из своего литературного поколения Тендряков о войне писал удивительно мало. Для одних его героев война - глава в биографии, для других внезапное и яркое воспоминание, для третьих точка отсчета. Только сравнительно недавно под напором друзей и близких Тендряков записал свои устные рассказы о войне. Получилась небольшая книжка, а потом еще фильм, и поскольку имена и события там подлинные, то вдруг из Сибири письмо пришло: одна из героинь откликнулась...
Однажды Владимира Федоровича спросили, почему все же он так мало писал о войне?
Он отвечал весьма подробно, делая упор на особенности психологических задач, которые человеку приходится решать в боевом строю и притом в короткие отрезки времени, и на то, что в мирной жизни все иначе, а это вот и представляет для него особый интерес - человек в обыденных и длительно существующих обстоятельствах. В обыденных, заурядных, но освещенных ярко и выхваченных на свет из серости будней.
Что ж! Может быть, для мальчишки, первым серьезным опытом которого была война, мирные ситуации на всю жизнь стали экзотикой? Может, мечта о мирной жизни обусловила и повышенные требования к ней, и некий нравственный максимализм, который из всех видов максимализма только и можно принять. Можно, хотя трудно и не хочется.
Как убаюкивает утверждение, что жизнь сложна, что в ней нет однозначных ответов на вечные вопросы, что в век теории относительности не может быть абсолютных истин. Тендряков твердо настаивает на абсолютах. Для него каждая новая работа экспериментальная, где ответ он узнает одновременно с читателем на последних страницах.
Видимо, надо хотя бы перечислить основные книги писателя, вспомнить, что стоит за ними: "Падение Ивана Чупрова", "Не ко двору", "Ухабы", "Тугой узел", "Тройка, семерка, туз", "Чудотворная", "Суд", "Короткое замыкание", "Находка", "Кончина", "Поденка - век короткий", "Апостольская командировка", "Чрезвычайное", "За бегущим днем", "Свидание с Нефертити", "Ночь после выпуска", "Рассказы радиста", "Три мешка сорной пшеницы", "Весенние перевертыши", "Шестьдесят свечей", "Затмение", "Расплата".
В них действуют сотни героев, разных по возрасту, служебному положению и образованию, но никто из них не может рассчитывать на авторское снисхождение, а тем более на отпущение грехов.
Читать Тендрякова трудно, потому что не дает он своим героям права на удаление от нравственной нормы, не объясняет, где и почем купить индульгенцию.
Чем мощнее писатель, тем труднее читателю исключить себя из предлагаемых ему ситуаций, тем неотвратимей суд совести, и чем выше идеал художника, тем больше обязанностей на читателя он налагает. Мы время от времени затеваем споры о трудной литературе и вовсе игнорируем то, что единственная трудность литературы в том и состоит, чтобы заставить трудиться душу читателя.
Вот "Расплата" - повесть трагическая по сути. На разные голоса повторяется в ней вопль об отцеубийстве, и многие персонажи заняты анализом причин жуткого преступления. Характерно, что виновников происшедшего оказывается тоже много, но ответственность не дробится на каждого, а возрастает.
В первую очередь осознает это учитель Аркадий Кириллович Памятнов, который ощутил свое призвание очень давно, в разбитом Сталинграде. "...Он оторвался от сияющего пожарища, стал оглядываться - кирпично раскаленные лица, русские и немецкие вперемежку. У всех одинаково тлеющие глаза... В эти секунды Аркадий Кириллович понял: ни вывих истории, ни ожесточенные идеи сбесившихся маньяков, ни эпидемические безумия - ничто не вытравит в людях человеческого".
Жажда высвободить в людях человеческое ведет Тендрякова ко все более и более глубоким исследованиям человеческого духа. Без этого не понять, почему он вдруг написал "Чудотворную" и "Чрезвычайное", "Апостольскую командировку" и "Затмение".
До сих пор идут в редакцию письма тех, кто впервые прочел эти повести: одни пишут с благодарностью, другие со злым недоумением: кому это нужно в наш просвещенный век "копаться в религиозном хламе", а ведь автор какие сюжеты закручивает: то у него физик в религию подался, то школьников наших будто в церковь потянуло. А то и вовсе нелепо: от Павла Крохалева, современного нам молодого человека, от единомышленника-материалиста, жена Майя, ушла к жалкому во всех отношениях проповеднику Гоше Чугунову. Нелеп Гоша, нелепа его проповедь... Да, от полного сил, плечистого, любующегося собой Павла жена все-таки ушла. Почему? Так ли уж нелеп Гоша и так ли легко разобраться в его философии?
Необычайность обычных, заурядных вроде бы ситуаций в книгах Тендрякова порой так сбивает с толку, что читатель и даже критики забывают от чьего лица ведется рассказ, а про полифонию в литературе мы вспоминаем, пожалуй, только в связи с Ф. М. Достоевским. Без полифонического слуха разобраться в книгах Тендрякова сложно.
Павел Крохалев, герой "Затмения", родился в своей деревне первым послевоенным ребенком и родился-то, быть может, потому, что кто-то ценой жизни приберег для него и его матери те три мешка сорной пшеницы, вокруг которых в другой повести разворачивается драма, освещенная светом метафизических идей Кампанеллы.
Однажды на спектакле по этой пьесе в Ленинградском Большом драматическом театре, на спектакле, который Г. А. Товстоногов числит в ряду своих главных удач, я спросил Тендрякова, кому он служит: музе или истине?
Он сказал, что, конечно, истине, а я вспомнил, как любят теперь цитировать Иешуа из "Мастера и Маргариты". Иешуа, в отличие от своего прототипа, высказывается в том духе, что абсолютной истины вообще-то нет, а дело в том, что у игемона болит голова и недурно бы вместе с ним прогуляться...
Не случайно я вновь вернулся к проблеме нравственных абсолютов. Нельзя не возвращаться к этой теме, когда пишешь о Тендрякове.
"Из распахнутой, сияющей потусторонним светом двери в торжественную темноту горячим букетом вплыл зажженный торт. Нервные золотые зерна свечных огоньков, натужно красный пещерный свет, беспокойный блеск стеклянных подвесок в воздухе..."
Это из первого абзаца повести "Шестьдесят свечей" о человеке, который в дни своего шестидесятилетия силой обстоятельств оказался вынужденным не просто оглянуться на прожитые годы, а вспомнить все, что вдруг могло стать причиной надвигающегося неведомого и потому неотвратимого возмездия. Вроде казнь предстоит за чью-то загубленную им жизнь. За какую? Их может оказаться не так уж и мало. Учитель истории Ечевин знает, что виноват перед первой своей любовью и перед первым своим учителем, перед дочерью... но с наганом в свертке приходит к нему тот, кого он в свое время спас от исключения из школы, тот, кому он хотел добра и... погубил, потому что толкнул на моральный компромисс.
Я уже говорил о полифонии тендряковской прозы. Так, мне кажется, что Дюшка Тягунов из "Весенних перевертышей" и Павел Крохалев из "Затмения" - это как бы развитие одной темы, вариации одного голоса, а учитель из "Расплаты" привносит с собой новое качество голоса, который в этой единой системе присущ главному герою романа "За бегущим днем".
Однако не в полифонии дело, а в пафосе, которым пронизано творчество писателя. По своему пафосу, по бесстрашию писать о главном и о простом Тендряков - наследник традиции Льва Толстого. Вот почему жизнь Николая Степановича Ечевина так похожа на судьбу толстовского героя ("Смерть Ивана Ильича"). Я не хочу, чтоб мои рассуждения были восприняты прямолинейно: разница между этими двумя людьми, а также временем и средой, в которой они жили, огромная. Иван Ильич умер, так и не осознав главного, с точки зрения автора, греха своей жизни - службы по судебному ведомству. Николай Степанович никого не должен был карать в отличие от судьи, описанного Толстым, он вроде бы и любил близких, и жалел, и грехи свои сознает, ибо человек строгих нравственных правил... Только вот всего этого мало.
Оказывается, не всякий грех можно искупить, а, пожалуй, и никакой нельзя. Опять к индульгенциям придем. Раскаяться можно, но это дело сугубо личное, а искупить грех нельзя.
В "Суде", в "Ухабах", в "Находке" внешний счет для героев и для автора значения не имеет. Никто никого простить не может, а Карга из "Находки" собрался было карать, но вместо этого обернулся к собственным своим грехам, таким давним, таким смутным, что постороннему и не расскажешь. Какой уж он судья!
Отношение писателей, прошедших фронт, к военной теме заслуживает отдельного разговора, а может, и исследования. (Вот ведь Василь Быков немало своих книг посвятил партизанам, хотя всю войну был в строевых частях.)
Как бы то ни было, а минувшая мировая война, которую мы с такой надеждой называем последней, для всех нас точка отсчета, а счет идет сегодняшний, сейчасный, потому что другого счета искусство не знает.
Два учителя из "Ночи после выпуска" вдруг спохватываются, что вечер, с которого они идут сегодня, состоялся ровно через тридцать один год после начала войны. И дата какая-то некруглая, и повода для воспоминаний особого нет.
"- Ты можешь представить нынешних ребят в занесенных снегом окопах где-нибудь под Ельней?
- Или у нас под Ленинградом, где мы жрали мерзлые почки с берез.
- В каких костюмах они сегодня были..."
Нет, воспоминания о войне всем нам необходимы, ее зарницы пронизывают все мирные книги Тендрякова, в какое бы конкретное время ни происходило действие. Этот тревожный свет разлит в нашей жизни повсюду, даже в свечах юбилейного торта, потому что время для всех нас четко делится на предвоенное, военное, послевоенное и наше время.
Этапы этого времени герои и книги писателя проходили с полной отдачей, честно и трудно.
...Я помню, когда Владимира Тендрякова обязательно упоминали в ряду с Валентином Овечкиным и Гавриилом Троепольским, помню, как называли предтечей всей нынешней деревенской прозы, помню, как корили, что ушел к делам школы, подростков и даже и проблемам чисто мировоззренческим, что зря пишет фантастику...
Сегодня никто уже не пытается пристроить его в какую-нибудь обойму. Не входит! И сейчас, листая страницы его книг, понимаешь, что в осознании времени и нас всех в нем Тендряков работает так бескомпромиссно и делает так много, что этому и позавидовать не грех.
Да, времена меняются, но время нам всем дано одно. Оно, согласно энциклопедическому словарю, есть форма последовательной смены явлений и состояний материи, а универсальными свойствами времени считаются длительность, неповторяемость и необратимость.
Можно этому радоваться, можно огорчаться, но настоящая литература учит нас быть ответственными за время, в которое всем нам, и писателям, и читателям, отпущено жить на земле.
Когда я писал эти строки, пришла весть о внезапной смерти Владимира Федоровича Тендрякова. После ежедневной (в течение многих лет) часовой пробежки по лесу он упал, сраженный притаившейся болезнью. Через три дня его не стало.
Конечно, можно было бы в уже готовом тексте переменить времена глаголов с настоящего на прошедшее, однако рука не слушается.
Время Владимира Федоровича - это наше с вами время. И если люди будущего захотят узнать, как и чем мы жили в середине двадцатого века, то без книг Тендрякова они этого не поймут.
http://www.pahra.ru/chosen-people/tendriakov/index.htm
Док. 656620
Перв. публик.: 05.12.10
Последн. ред.: 05.12.12
Число обращений: 0
Тендряков Владимир Федорович
|
